ТАК ВОТ И ЖИТЬ…
В следующие дни никаких особенных событий в отряде не происходило, кроме того, что Заметкин и Надя принялись за работу. Они появлялись то в одном месте строительства, то в другом, все брали на учет, а затем часами корпели над бумагами.
Сидя в своем кабинете, Букварев через стенку чувствовал, что трудятся новые члены отряда старательно. Лишь изредка доносились из соседней комнаты театральные вскрики Заметкина.
— Надежда! Вы опять очаровали меня своей деловой хваткой и квалификацией. Вы внушаете мне великую Веру в успех и вселяете в мое иссохшее сердце чрезвычайную Любовь. Сейчас я должен стать перед Вами на одно колено.
Вслед за этим доносился глухой стук и тихий смех Нади. Видимо, Заметкин и в самом деле падал на одно колено. Букварев этому не мешал, всячески избегая встреч с Надей, но каждый вечер со злобной привередливостью экзаменовал Заметкина, требуя с него подробнейший отчет за день.
Юрочка с появлением Нади сразу «выздоровел» и бегал по стройке резвее прежнего. «Демонстрирует перед молодой женой свои деловые качества», — говорили, поглядывая на него, рабочие и завистливо вздыхали. Надю они готовы были носить на руках по всем насыпям и карьерам, и каждый при ее появлении подтягивался и тоже старался показать, на что способен.
Но Букварева постигло одно разочарование. Полдня сидел он с Заметкиным и бородатым механиком, почти всю чистую бумагу испортили они на этюды и расчеты, все сигареты выкурили, но так и не смогли придумать, каким должен быть плот или паром, чтобы бульдозер мог въехать на него с болотистого берега, а затем сойти. Как ни мудрили они, а расчеты, показывали, что плот уже у берега задерет нос и потопит груз. От этой идеи пришлось отказаться, и теперь половина техники работала на равнинной трассе, а вторая половина — на отсыпке дамбы через впадину. Но дело в болотине продвигалось до отчаяния медленно.
В назначенный срок в отряд вернулась хозмашина. Была она в полной исправности, привезла свежий хлеб, почту и телефонограмму от Грачева, которая гласила:
«Чаще сообщайте, как дела, какие трудности». И Губин прислал обнадеживающую весточку. «Скоро прибуду с кое-какой помощью. Успехов и настроения».
Новости воодушевили Букварева, и он еще раз вместе с Заметкиным совершил поход в сопки. Они повспоминали студенческие годы, казавшиеся теперь Буквареву удивительно беззаботными, повздыхали, что им, хочешь-не хочешь, придется нарушить первозданный покой и облик сопок, а большую часть времени на глазок и в уме прикидывали, где удобнее тянуть дорогу и куда выгоднее валить грунт, хотя и плохо представляли, что такое взрыв с направленным выбросом пород. Эта экскурсия мало что дала им, но все же сопки они стали знать еще лучше, запомнили новые овражки, трещины и осыпи, опасные для будущей трассы откосы и места, которые в сильные ветры могло занести песком или снегом. Они считали себя обязанными ломать голову и над этим, ставя себя на место будущих эксплуатационников.
В эти дни Букварев, казалось, сполна познал, как нелегко томиться сомнениями и ожиданием, скрывать раздражение и усталость. Но спал он по ночам как убитый. Видимо, на него, давнишнего конторского работника, так действовал свежий студеный воздух. Так и в пятую после прибытия Заметкина и Нади ночь он начисто отключился от всего происходящего, отчего долгонько не мог сообразить, что странный крик за окном прямо касается его. Очнулся он лишь после того, как кто-то бесцеремонно застучал по раме его окна.
— Скорее, Василий Иванович! Едет кто-то! Не наши! Машины незнакомые. Скорее! Они близко!
До Букварева, наконец, дошло, что панический крик этот и голос не чей-то посторонний, а экскаваторщика Михайлова. Встревоженный и злой, с болевшей головой и сильно бьющимся сердцем, он в потемках разыскал брюки, сунул босые ноги в холодные сапоги и в одной майке устремился к выходу. Он ориентировался на ощупь, легко трогая растопыренными руками стены, и вдруг попятился, натолкнувшись на что-то теплое и живое. Он тут же словно ослеп, потому что прямо перед его лицом вспыхнула лампочка. И не сразу, но все же разглядел Букварев, что в двух шагах от него стоит Надя в тапочках и ночной сорочке. Она прижимала кулачки к полураскрытому рту и тихо пятилась.
Букварева передернуло от гнева, и он уже порывался снова вперед, когда услышал испуганный шепот Нади:
— Что случилось?
Он не ответил, зажмурился, отвернулся от нее, такой неожиданной и нелепой в этот момент, процедил что-то нечленораздельное и попытался боком прошмыгнуть мимо в узком коридорчике, но все же задел ее за плечо, почти оттолкнул, а на крыльцо выскочил совсем уж вне себя.
— Кто едет? Что тебе мерещится? — с приглушенной яростью набросился он на Михайлова.
— Там, — неопределенно махнул рукой Михайлов.
— Ну и что? Съедят они тебя, если едут? Булгачиться-то зачем? — бушевал Букварев.
«Ну и кавардак!» — свирепо подумал он и, чувствуя себя совершенно разбитым и больным, впервые обругал себя дураком и пожалел, что ввязался, да еще по своей воле, во всю эту историю.
— Тут что-то не так, — беспокойно объяснял Михайлов. — Такого еще не бывало. Мало ли! Неизвестно, что за люди едут. А у нас машины без пригляда. Сторожа нет. И наши все спят. Прислушайтесь-ка!
Букварев затих, чувствуя, как приводит его в себя морозный воздух, и скоро за ровным стуком движка, работающего ради электросвета, услышал угрожающий вой и гул. Он не помнил, чтобы такие звуки когда-нибудь издавались двигателями внутреннего сгорания, хотя бы и дизельными.
— Что-то новое, — проговорил он.
— Оденьтесь, будите Юру, и будем встречать. Или следить. Не по дороге они идут, прямиком. Я по свету фар определил, — продолжал толковать Михайлов. — Тут чего хочешь жди. Дикие места. Закон — тайга, судья — медведь.
— Брось уж так-то. Геологи, может быть… — сказал Букварев и поспешил одеваться.
В коридоре молча одевался и Юра.
— Может, тяжелое что-нибудь прихватить? — спросил он тихо, и Букварев понял, что он слышал его разговор с Михайловым, но в ответ махнул рукой.
