Клаус Мерц - Якоб спит

Дорогие читатели!

Мне доставляет огромное удовольствие представить вам книгу Клауса Мерца «Якоб спит», подготовленную издательством «Азбука». Впервые на русском языке публикуется произведение одного из самых тонких и проникновенных современных швейцарских писателей. Это небольшое произведение, «по сути, роман», как определил его жанр сам автор, принес Клаусу Мерцу широкую известность в немецкоязычных странах. Мир героев этого романа иногда жесток и несправедлив, однако его нельзя назвать безнадежным. Это мир, в котором, несмотря на его трагизм, все же остается место для добра и счастья, для веры в человека.

Мне особенно приятно, что книга Клауса Мерца выходит в юбилейном для швейцарско-российских отношений году. В 2006 году отмечается сразу несколько круглых дат в истории отношений между двумя странами: 190 лет со дня открытия первого швейцарского консульства в Санкт-Петербурге; 100 лет дипломатического присутствия Швейцарии в России; 60 лет со дня открытия Посольства Швейцарии в Москве. Так случилось, что первый глава миссии Херманн Флюккигер, который руководил Посольством Швейцарии в Москве с 1946 по 1948 год, Клаус Мерц и сам нижеподписавшийся — родом из кантона Ааргау, или, как говорят в России, имеют одну малую родину.

Но не только дипломатические отношения связывают наши страны: начиная с эпохи Петра Великого не прекращались культурные связи, в том числе и в области литературы, и речь здесь идет не только о классиках. Только за последние годы на русском языке были изданы книги таких ныне живущих швейцарских писателей, как Поль Низон, Хуго Лечер, Адольф Мушг, Жак Шессе, Томас Хюрлиман, Мартин Сутер, Петер Штамм, Рут Швайкерт. Уверен, что книга Клауса Мерца займет достойное место в этом ряду и впишет свою страницу в историю культурных связей между Швейцарией и Россией.

ДИТЯ РЕНЦ. С подоконника летит пыль, у меня за спиной — крест на трухлявой ноге, его узкий медный колпак покрылся зеленью. На поперечной доске выжжено восемь букв, по ним я учился читать.

Старший брат умер, едва появившись на свет. Собственно говоря, это его хотели назвать Якобом. Но поскольку до крестин дело не дошло, родители упрямо настаивали на официальной безымянности самого старшего из своих сыновей.

Держась за руку отца, держась за руку матери, между двумя черными зимними пальто деда и бабушки, я снова и снова повторял по буквам странное обозначение, данное моему брату. Дитя Ренц.

Взрослые плакали у могилы, но со временем они плакали все реже. И все реже ходили на кладбище. Свадебная фотография, на которой беременность невесты, наверное, уже читалась как тень на ее лице, никогда не стояла на буфете у нас в комнате.

Сначала там цвели бегонии, потом мать-и-мачеха, потом герань, дольше всего держался розовый куст. Пока рассохшийся крест не оказался однажды в сарае рядом со свиным корытом и никто в семье, в общем-то, не знал, что с ним делать.

Лет через десять он, вероятно, вместе с велосипедом и дровами, верстаком и помятой бензиновой канистрой, растопкой и шинами от «харлея» перешел к новому хозяину усадьбы, которая вскоре во второй раз сменила владельца, прежде чем окончательно сровнялась с землей.

Все внутри меня сжимается, я склоняю голову, чтобы снова не стукнуться затылком о дверной косяк пустого свинарника, как тогда, когда в полутемном хлеву я разбил свою копилку с монетками по пятьдесят раппов. И продолжаю вспоминать.

Монетки горели в кулаке, прожигали ладошку насквозь. Тут-то я и понял, что имели в виду взрослые, когда утверждали, что не в деньгах счастье.

Дабы скрыть свое кощунственное деяние, я с размаху швырнул теплые медяки на свежий снег и вознес страстную молитву Якобу, пусть он Бога ради уничтожит их раз и навсегда.

Когда снег растаял, монеты снова безжалостно засверкали на солнце. Я испуганно подобрал их.

Нехорошо, Лукас, сказал отец.

Он стоял со своей рисовой метелкой в руке на шиферной крыше мучного амбара, где осталась лежать часть моего богатства, и глядел на меня сверху вниз.

Проклятый Якоб, подумал я.

В песке сгоревшей вольеры сидел, как всегда нахохлившийся, воробей.

Говорят, что птицы орали так, что их было слышно в соседней деревне. Экзотические пернатые в клетке трепыхали горящими крыльями, дед с садовым шлангом в одной руке и топором в другой одновременно гасил огонь и забивал птиц, а из нижней деревни уже доносился звук «Мартинова рога» — пожарной сирены.

Один пересмешник без головы перелетел через садовую ограду на железнодорожное полотно, где его между ржавыми рельсами и нашел потом путевой обходчик.

А поджигателей так и не нашли. Дед же с тех пор перестал разводить птиц, которые своими скрипучими проклятьями изо дня в день только нервировали соседей.

Одна из двух вольер служила нам потом песочницей. Мы пекли в ней пирожки и куличики, строили рыцарские замки, рыли шахту к центру Земли.

А после занятий в воскресной школе устраивали всемирный потоп.

Другая огромная клетка, с южной стороны от дома, была переоборудована в садовую беседку. Там, на цветастой раскладушке, под верблюжьим одеялом цвета кофе из Шарм-эль-Шейха (подарок Франца на день рожденья) с весны до осени спал днем отец, запыленный и усталый после ночной работы.

Стены беседки были выкрашены в желтый цвет. Словно лежишь внутри яйца. Когда отец засыпал, мать задергивала занавески, вьющиеся розы послушно росли вдоль водосточного желоба. На полке над изголовьем раскладушки постепенно накапливались жирные пятна — простительная небрежность, не заметная в тени листвы, — красные, как розы, затычки для ушей.

Отсюда однажды вечером отец вернулся в кухню бледный, едва держась на ногах, с верблюжьим одеялом на плечах. Как будто пришел с войны.

Во сне с ним случился рецидив. Врачи называли это эпилепсией.

В сумеречном пространстве большой вольеры, когда вампиры, серебристо-серые летучие мыши, на бреющем полете шумно возвращались на свои наземные базы, мы с Соней ныряли в царство любви. Мы вкладывали друг другу пальцы рук между пальцами босых ног и с наслаждением нюхали их, пока не засыпали.

Трое братьев Сони охраняли наше любовное гнездышко, пока ее отец торчал у шорной мастерской и кормил свою механическую чесалку конским волосом. Этот черный волос вылезал у него даже из выреза рубахи.

Каждое лето он заново набивал для всей округи слежавшиеся матрацы — полосатые, в цветочек, в горошек. Засаленный тик он отдавал нам, для индейских вигвамов. На походном костре тлел взморник — трава, отгоняющая слепней.

Зимой мы скакали по низкой мастерской на сломанных конских седлах, отданных в починку здешними фабрикантами. Или сидели на корточках, как покорные туземцы, дурея от клеевых испарений нашей кожаной резервации.

Но в тот вечер Сонины братья целый день уклонялись от исполнения своего долга и в конце концов заснули, побросав охотничьи копья. Так что родители на руках понесли нас домой, спать.

Их путь пролегал мимо бывшего рыбного пруда (дедова эпоха экзотических птиц плавно перетекла в эпоху зеркальных карпов). Когда рыбный сезон кончался, пруд становился бассейном, где мы обычно плескались. Когда дикие карпы сбрасывали чешую и голые, задом наперед, устремлялись к бетонированному стоку, вода искрилась всеми цветами радуги, как костюм белого клоуна.

Однажды апрельской ночью случилась гроза, ручьи вышли из берегов, с домов снесло крыши, картофелины выплыли из подвалов, обломившиеся ветки елей разорвали пополам воздушный контактный провод железной дороги, и один конец упал и угодил в рыбный пруд.

НЕ ПРИКАСАТЬСЯ! —

было написано на желтых щитах с черным черепом, ухмылявшимся с каждого столба. Мы не прикасались к мертвым животным.

В безоблачные летние дни чистый водоем с его прозрачной, синей водой делал легкими кости моего младшего брата, тяжелые, как свинец.

Он лежал, распростершись в пруду, на груди черный автомобильный шланг, под головой, как нимб святого, пробковая тарелка, и страшно пугался, когда мы стреляли над его животом из воздушных ружей, отгоняя сорок с маминых грядок.