В бешеную метель, вдоль строя черных зонтов, под градом риса, которым мы с тяжелым сердцем осыпали юную невесту, прасол навсегда увел Соню из нашей деревни.
Плохая примета, сказала моя мама, Соня выходит замуж как раз в годовщину смерти Франца.
И после этого отчаянного замужества и соответствующих сплетен мы все чаще представляли себе, как она стоит там, на силосной башне, в этой своей Восточной Швейцарии.
Молодая, терзаемая тоской, печальная, не то что в детстве, смотрит, наверное, сверху, из-под Юры, в нашу сторону, вспоминая, как косила траву на склонах старых холмов, которые она не столько видит, сколько угадывает вдали.
Много лет подряд она вглядывалась в эту даль и стоически растила детей прасола. И однажды вечером бросилась наконец вниз головой на мощеную мостовую, и лошади на конюшне сорвались со своих привязей.
С того часа прасол совсем помешался на своих рысаках, которые никогда не выигрывали скачек. А вскоре и сам он уселся в одноколку, маленький и худой, каким и был всегда, лошадь лягнула его в голову, и он умер от потери крови.
А Соня оставила в наследство своим детям-подросткам в углу комнаты, где она шила, зарешеченный деревянный ящик. Сплошь серые коконы. Стоял ноябрь.
Через четыре месяца из них вылупились бабочки.
Большие лисы.
Ласточкины хвосты.
Только траурниц не было. Ни одной.
Ровно за семь лет до Сониной свадьбы мы услышали по радио, что Франц, брат отца, несколько лет назад наконец-то уехавший на Аляску, погиб в самолетной аварии в соседнем лесу.
Он носил шляпы, играл на фисгармонии девятью пальцами, декламировал стихи и всегда мучился от головной боли.
Он умел колдовать, водить тяжелые мотоциклы. И летать.
Мы так никогда и не сорвали листок календаря с датой его смерти.
Газеты писали, что одномоторный самолет серии «САР 10В» потерпел аварию над лесом, недалеко от Т. Франц и его спутница из Форт-Юкона скончались на месте.
Писали, что машина за двадцать минут до крушения была похищена в Ц. и стремительно поднята в воздух. Она летела прямиком на Т., где самозваный пилот, заглушив мотор, кружил над родной деревней, быстро теряя высоту. Выполнив вираж налево, он еще пытался набрать скорость, но не смог избежать столкновения с деревьями, чему свидетелями были трое лесничих.
По мнению следственной комиссии маневры, описанные свидетелями, указывали на то, что злополучный аэронавт, описывая круги над своей малой родиной, занимался пилотированием отнюдь не в первую очередь.
Франца похоронили в южном конце кладбища. Прах его спутницы отправили морем назад, на Аляску.
Отцу не досталось от брата никакого наследства. Робеющий судебный исполнитель выкатил из нашего дровяного сарая старенький «харлей» Франца. В качестве залога за обломки самолета.
На следующий день отец слышал, как кто-то тихонько играет на фисгармонии. Ему померещилось, что инструмент под землей тайно снова вернулся к Францу.
8 мая 1945 года Франц всю ночь напролет играл на танцах в «Синем слоне». И никто из тех, кто там был, не забудет этого никогда.
Незадолго до рассвета несколько военных музыкантов и еще державшихся на ногах зенитчиков водрузили черный ящик на подоконник одного из номеров на пятом этаже гостиницы.
Дабы усилить эффект от падения этой мирной бомбы, мехи инструмента по указанию органиста наполнили водой.
С молчаливого одобрения всей похоронной команды плачущая фисгармония с глухим треском взорвалась на деревенской площади рядом с аптекой.
И вряд ли в деревне была хоть одна семья, которая не поспешила бы в тот же день разжиться реликвией в виде клавиши из слоновой кости или хотя бы мокрой щепки. На память о заключении мира.
Отец Сони разостлал на могиле Франца свой клетчатый носовой платок с надписью «Ост-Вест». Платок был размером с парашют. Сонин отец высморкался в него.
Над похоронной командой кружила серая машина Федеральной топографической службы.
В день своего двадцатилетия Франц, временно отлученный от семьи, пешком вернулся домой через Сен-Готард, чтобы в первый раз эмигрировать на Аляску, где он плевался ледяными кубиками, прислушивался к звуку, с которым мощная струя его мочи вдребезги разбивается о замерзшую землю, и преломлял рыбу с двумя своими женами-эскимосками.
И там же, на берегах реки Юкон, он однажды после охоты остался лежать на снегу с размозженной ногой, а белый медведь приволок его назад, в лагерь охотников.
Из ледяных пустынь Аляски Франц приехал на короткую побывку домой и, уступая просьбам очарованных слушателей, снова и снова живописал эти события у нас в «конторе». Пока публику не бросало в дрожь. Дед, сердитый на своего непутевого сына, заслушавшись, остывал и сменял гнев на милость: мужской компании необходимо было срочно согреться стаканчиком шнапса.
Именно Франц окрестил моего младшего брата Солнышком, но и меня он тоже любил.
Я покидал тесную комнату, усаживался в другом конце коридора под шварцвальдскими часами и брал в руки гирьки в виде еловых шишек. Часы останавливались.
Больше всего мне хотелось бы вышвырнуть эти железные гири из окна веранды на мостовую, чтобы раз навсегда покончить счеты с временем. Но тут меня настигало сочившееся из-под пола тепло хлебной печи. И моя печаль по Францу становилась странно уютной.
Я снова опускал гирьки.
Франц умер, и у отца больше не было брата, который заботился о нем, о котором заботился он. У него оставались только мы, его дежурная служба, личная охрана. Эпилептическая скорая помощь. Пока он бился в припадке, мы стояли вокруг, нетерпеливые, бледные, ожидающие его возвращения. Моего младшего брата мы усаживали лицом к стене, чтобы он не видел и не переживал. Иногда отец смеялся, уже поднимаясь на ноги. Делал вид, что ничего не случилось. Или рявкал на нас, как раненый зверь.
Однажды, прислушиваясь всю ночь напролет, но так и не услышав его храпа, я прокрался в комнату родителей, чтобы приложить ухо к его рту и убедиться, что он дышит.
Мама тогда тоже не спала. Она взяла меня за руку и через рождественский флигель, мимо отцовских книг и своего черного пианино, мимо серых облаков мягкой мебели отвела обратно в постель.
В свете темных лун, сиявших сквозь ее ночную сорочку, я снова уснул.
Труднее всего нам приходилось во времена относительно безболезненные. Мы не выдерживали латентности новых ран, сразу же переключались на чужие страдания, а их мы переносили намного хуже, чем собственные горести.
Поэтому мы предусмотрительно резали себе пальцы, ошпаривали кипятком бедра, ломали то лопатку, то ребро. Мы приносили жертвы безмятежному состоянию, задабривали его подачками, прежде чем наступала настоящая беда, и мама, осунувшаяся, со стиснутым ртом и побелевшими волосами выходила из клиники, которую нам из лучших чувств рекомендовали наши клиенты. Дескать, там ее вылечат от все обострявшейся депрессии.
Несмотря на мамино слабое сопротивление, мы с отцом поместили ее в санаторий.
Поехали, сказала мама, когда через несколько недель мы снова погрузили ее чемоданы в машину. Она даже ни разу не оглянулась на поганку в съехавшей набекрень шляпке, которая, стоя в дверях, наблюдала за ее выпиской.
Дома она первым делом засунула куда-то свою электрогрелку, всегда служившую ей для согревания холодной постели. И категорически воспротивилась приобретению новой, улучшенного образца.
Боялась, что ее ударит током.
Пройдя вдоль маминых куртин с розами, попадаешь в южный угол тесного сада, где мы с дедом посадили два дерева: тополь по случаю рождения Солнышка и немного запоздалую, зато внушительную липу — в честь меня самого.
Почти не разговаривая друг с другом, мы вскопали землю, воткнули саженцы, натянули шнуры, принесли воду.
Через три года кто-то из очередных покупателей дома убрал тополь, возможно, по настоянию «Швейцарских железных дорог». С момента своего возникновения эта компания неутомимо прокладывала крутые, но нерентабельные участки нашего «Восточного экспресса» — прямо вдоль нашей садовой изгороди.
Дерево повалили примерно в то время, когда умер брат. Мы заказали могильный камень. На нем было высечено солнце, а под изображением солнца оставлено место для имен родителей. Всего через несколько лет они уютно расположились рядом с ним.
Однажды, в звездную январскую ночь, я усадил их на Пояс Ориона, любимое созвездие моего отца на зимнем небосклоне. А Солнышко поместил между ними. Они болтали ногами в космосе. И не боялись.
Но я не знал, куда мне деть Якоба, ведь он спит взаперти.
