Наутро после очередного дежурства Якоба перед входной дверью появился велосипед с мотором. Я ласково погладил серебристо-серый цилиндр и бегом вывел машину со двора. Едва оправившись от горячки, я уже мчался в седле, закинув за спину короб с хлебом. И стоило мне проехать с ветерком несколько метров, как все опасения моей матери рассеялись.
Я доставлял хлеб в богадельню, двенадцать неподжаристых батонов для испорченных зубов. В коридоре, где стояли наготове каталки для мертвецов, я задержал дыхание, чтобы не подцепить какую-нибудь заразу. С потолка то и дело шмякалась вниз влажная штукатурка. Вручив хлеб поваренку, я снова лихо оседлал свой велосипед и развил скорость. Поваренок проводил мою новую бибикалку почтительным взглядом.
Затем мне надлежало объехать все харчевни, у каждой из коих имелся отдельный вход для поставщиков. И хотя теперь у меня был свой мотор и я не сгорал от стыда, как обычно, подавальщицы все равно угощали меня стаканом «негритянского пота». Этот напиток с черным континентом на этикетке, а именно мысом Бурь, мысом Доброй Надежды, который первым из европейцев в 1487 году обогнул Бартоломео Диас, подкреплял меня всю оставшуюся дорогу.
На виллу местного царя и бога по имени «Негель и Шталь» я доставлял особый хлеб «бирхер-беннер». Прибыв к месту назначения, я первым делом пускал вверх высокую дугу мочи, дабы позолотить садовую калитку.
Перевернув на спине пустой короб (чтобы улучшить аэродинамику), опустив голову чуть ли не до самого руля, я стремительно несся вниз по дороге. И с шиком, как никогда прежде, тормозил рядом с девушками.
В то время велосипедисты еще не носили шлемов. На поворотах я дырявил педалями асфальт, так что искры летели, и задел плечом какой-то флагшток. Его свисающая проволока провела кровавый пробор на моем черепе.
Отец стойко ассистировал нашему врачу, пока тот сбривал мне волосы и накладывал швы, и только на восемнадцатом стежке, когда все уже было позади, грохнулся ему под ноги.
Когда мы покидали амбулаторию, у каждого из нас красовался на голове белый тюрбан.
Велосипед, к счастью, не пострадал.
В затылке Солнышка через две недели после его рождения пробурили две дыры. Чтобы остановить быстрый рост черепа. На свету было видно, как во взъерошенных волосиках бьется его сердце. Солнышко тянулся короткой ручонкой к голове и касался пальцами пульсирующего места. Я называл его двухтактником, а он смеялся.
Так что у каждого из нас был свой моторчик.
С этим оборудованием можно было жить.
В тени каучуковых деревьев ожидала своего воскресного хлеба дочь садовника. Я вошел в оранжерею с заднего хода и страшно испугал ее своим тюрбаном.
Мы поделились заботами переходного возраста, а потом долго молчали, язык к языку. Пока не запотели окружавшие нас стеклянные стены.
В оранжерее пахло торфом.
Только «Колокола родины» напомнили нам, что пора возвращаться домой. Был субботний вечер, и представителей среднего сословия, то бишь переходного возраста, ожидали купание и радиопьеса в вечерней программе.
Некоторое время я воображал себя Полем Коксом, потом имена комиссаров полиции в радиопьесах стали все чаще меняться. Впрочем, как и имена иностранных спец-корреспондентов, которых я долго считал вечными и неизменными. Не выдержал испытания временем даже Виктор В., а он ведь работал в Риме, Вечном городе.
Несмотря на это, мы упорно сохраняли верность эфирным созданиям, и каждую субботу засиживались допоздна за столом в гостиной, дожидаясь последних известий. К тому моменту, когда умолкала мелодия гимна, мать уже вынимала из воды горячую лапшу, которую сдабривала только несколькими каплями кулинарного ароматизатора, и мы приступали к нашей полночной трапезе.
Эта еженедельная вечеря под охраной спящего наверху Солнышка была как бы частью негласного семейного заговора.
Я пил вино из стакана моего отца.
Перед сном мы все вместе подходили к окну. Иногда мне везло — когда спутник проносил мимо свою обезьяну. Но обычно на южном небе были видны только сигнальные огни ближайшей радиобашни.
Это выглядело так, словно мы имели дело с великим небесным знамением. Летом отец разыскивал на небосклоне созвездие Большого Возничего, а зимой — Орион.
Мама вдыхала запах лаванды.
Выходя из «конторы», мы всякий раз натыкались взглядом на высокого голого мужчину, чье живописное изображение висело рядом с дверью. Отец сделал это самое смелое в своей жизни приобретение много лет назад, обменяв хлеб на искусство.
Ему нравился художник, один из его сверстников в заляпанных краской штанах и радугой под ногтями. Он входил в булочную крупными шагами и решительно указывал на самый поджаристый каравай.
И этот-то живописец, держа в одной руке широченную кисть, а в другой тряпку, которая как бы между прочим служит ему заодно и набедренной повязкой, любуется на автопортрете собственным отражением в зеркале. Летняя жара золотит свет на сеновале, где он устроил себе мастерскую, золотит его и на нашей картине.
Вот и Гэри Купер на деревенской площади Хедливиля тоже мается в ожидании полуденного поезда. Правда, он в одежде, а на лацкане у него красуется звезда шерифа. Он одинок и ко всему готов. Только нет у него подходящего дела. Такой уж он человек.
Мы смотрели этот фильм вечером в воскресенье. После финального поединка между Кейном и Фрэнком Миллером мы молча, не уронив ни единой слезы, двинулись домой, широко шагая по вымершей деревне. Это было такое же торжественное шествие, как тогда, когда отец после целой вечности очнулся, поднялся с земли, и мы вышли из мрачного туннеля на свет Божий и вернулись домой.
Дома отец ставил опару. Мама снимала с моих волос брызги теста.
Ноги художника, хотя их и не видно, прочно стоят на земле. Это человек положительный, надежный, достойный доверия. У нас на глазах он рассматривает себя в зеркале внимательно и самокритично. Похоже, что художник раз сто выходил из своего портрета к холсту, прищуривался, протягивал руку, снимал с себя мерку и живописал.
Вот как надо стоять на своем, сказал отец, вынимая изо рта гвоздь и вбивая его в стену, дабы повесить картину. На этот раз он не потерпел никаких возражений.
Мое дело — подчиняться велению красок.
Твое дело — выпекать хлеб насущный.
Отец был с этим согласен.
Поелику события, о коих шла речь в воскресном вестерне, не давали мне уснуть, я предусмотрительно навел справки о жене Лота. О ней опять говорилось на уроках Закона Божьего.
Я просто никак не мог взять в толк, почему Господь так беспощадно расправился с Содомом и Гоморрой. Даже детей не пощадил. И уж совсем было непонятно, почему Он превратил жену Лота в соляной столб. За то, что она только оглянулась. Почему Господь делает такое с людьми? Ведь Он же их любит? Это был вопрос, который не уставал обсуждать отец.
Да, говорил он, испокон веков самые бессердечные невежды, трусы и подхалимы, настоящие нелюди в конце концов всегда спасают свою шкуру. Выживают как раз безжалостные эгоисты. Им своя рубашка ближе к телу. Им плевать, что происходит у них за спиной. Они не осмеливаются даже оглянуться. Таким нипочем любая катастрофа, лишь бы им пообещали, что их самих она не коснется.
Я снимаю шляпу, снимаю шляпу перед женой Лота, говорил он, нервно расхаживая по маленькой комнате. Он начинал задыхаться, и мама боялась за него.
Скажи твоей учительнице, скажи твоему учителю, что эта женщина достойна всяческих похвал, хотя в Писании она не удостоена даже собственного имени.
Скажи им, что только она одна, жена Лота, обернулась, когда услышала, что началось у нее за спиной.
Когда она услышала этот гром, эти крики. Когда молнии бросали перед ней на землю ее бегущую в панике тень. Когда она ощутила огненный жар, бушевавший у нее за спиной.
Скажи твоему учителю, что только она одна, жена Лота, противостояла потоку спасающейся бегством толпы. С искаженным лицом, окаменев при виде такого ужаса. Такой жестокости и гнева.
А учительнице, которая проходит с вами катехизис, скажи, что мы смотрели фильм с Гэри Купером. Как он один идет по деревенской площади. В Хедливиле.
И что у нас в комнате висит один такой. Голый.
Так и скажи, а теперь спи!
Почему Соня вышла потом замуж за того самого прасола, на чью ферму ее взяли ученицей после окончания школы, так и осталось для нас загадкой.
Его первая жена померла от тромбоза во время родов, и он вдовел всего несколько недель, а до нас уже стали доходить слухи о предстоящей Сониной свадьбе.
В бешеную метель, вдоль строя черных зонтов, под градом риса, которым мы с тяжелым сердцем осыпали юную невесту, прасол навсегда увел Соню из нашей деревни.
