61
«Лариса жила, - пишет поэт Вс.Рождественский, - в пышной и холодной квартире. Дежурный моряк новел нас по темным, строгим коридорам... Перед дверью в личные апартаменты Ларисы робость и неловкость овладели нами, до того церемониально было доложено о нашем прибытии. Лариса ожидала нас в небольшой комнатке, сверху донизу затянутой экзотическими тканями. Во всех углах поблескивали бронзовые и медные будды калмыцких кумирен и какие-то восточные майоликовые блюда. Белый войлок каспийской кочевой кибитки лежал на полу вместо ковра. На широкой и низкой тахте в изобилии валялись английские книги, соседствуя с толстенным древнегреческим словарем. На фоне сигнального корабельного флага висел наган и старый гардемаринский палаш. На низком восточном столике сверкали и искрились хрустальные грани бесчисленных флакончиков с духами (она и после революции просила привозить ей любимые духи «Убиган - Роза Франции». - В.Н.) и какие-то медные, натертые до блеска, сосуды и ящички, попавшие сюда, вероятно, из тех же калмыцких хурулов».Эту же комнату запомнил и писатель Л.Никулин: «Лариса обычно работала в большой, в четыре окна (в пять, но на Неву выходили только два окна, - Ахматова ошиблась. - В.Н.) светлой комнате, и всегда здесь был некоторый беспорядок - книги, черновые наброски, пишущая машинка, полевой бинокль, карта-трехверстка на письменном столе, придвинутом к окну... Именно в этой комнате рисовал Ларису... художник-миниатюрист Чехонин... В то время она работала над пьесой... диктовала пьесу машинистке, даме “из бывших"... Дама покорно стучала на машинке, но лицо ее выражало явный протест против доводов, которые приводила жена коммуниста...»
Г.Иванов так описывал один из «приемов» уже не в рабочей комнате Л.Рейснер - в парадных покоях Адмиралтейства. «Пышные залы... ярко освещены, жарко натоплены. От непривычки к такому теплу и блеску (1920 г., зима) гости неловко топчутся на сияющем паркете, неловко разбирают с разносимых щеголеватыми балтфлотцами подносов душистый чай и сандвичи с икрой... Прием как прием: кавалеры шаркают, дамы щебечут, хозяйка мило улыбается направо и налево. Некоторых... берет под руку и ведет в небольшой темно-красный салон, где пьют уже не чай, а ликеры. Это для избранных. Удовольствие выпить рюмку бенедиктина несколько отравляется необходимостью делать это в обществе мамаши Рейснер, папаши Рейснер и красивого нагловато-любезного молодого человека - “самого” Раскольникова. Компания, что и говорить, высокопоставленная... Я, увы, попадаю в число “избранных”. Ведя меня через министерские покои, Лариса Рейснер роняет тоном леди Асквит: “Какое безобразие эти позолота, лепка. Вкус нашего предшественника адмирала Григоровича. Все надо отделывать заново, все...”» А заканчивались эти «приемы», на которых она «идейно спорила» с гостями, тем, что она, как «проговаривается» один близкий ей писатель, облегченно вздыхала: «Когда же они уходили (надо полагать, - Блок, Ахматова, Мандельштам, Кузмин, Г.Иванов. - В.Н ), она произносила: "Уф!”, комически вздыхала и язвительно, зло и ядовито критиковала своих оппонентов»...
Оба эти факта подтверждает и книга о Л.Рейснер Г.Пржиборовской, выпущенная в серии «ЖЗЛ» в 2008 г. Книга, к сожалению, чересчур апологетична и предпочитает просто не упоминать иные «неудобные» факты из жизни комиссара. Хвалит автор, увы, и два сусальных фильма о Рейснер - особенно документальную ленту «Ариадна» (1989), о любви Л.Рейснер и Н.Гумилева, где даже намеком не говорится о причинах их разрыва и обоюдной ненависти. Наконец, в книге говорится, что Рейснер приветствовала революцию и «пошла» в нее «прежде всего за открывшуюся возможность для каждого человека, независимо от происхождения, пользоваться всем богатством культуры, созданной человечеством». Фраза похожа на известную ленинскую мысль о богатстве, «выработанном человечеством». Но как к этому «богатству» относилась сама Рейснер, лучше всего говорят мемуары ее друга, писателя Л.Никулина. Он вместе с Ларисой заехал как-то в Дом искусств, где выступал последний избранный ректор Петроградского университета, доктор истории и богословия Лев Карсавин. «Здесь, - пишет Л.Никулин, - в тишине перед сборищем бородатых мрачных личностей и старых дев профессор Карсавин елейно журчал о “вечном, незыблемом и прекрасном”, “о гуннах, которые прошли и пройдут”... Лариса Михайловна вошла, постукивая каблучками, села в первый ряд, с иронической улыбкой слушала оратора, потом бросила несколько реплик под сердитое шипение и негодующие возгласы. Это ее не смутило, она встала, оглядела маленький зал и вышла, все так же вызывающе стуча каблуками... Мы продолжали путь к Таврическому...» Там в тот день выступал Ленин. «Именно это было главное и вечное, а не елейное и невразумительное бормотание философа, который спустя недолгое время оказался в белой эмиграции...» Как Л.Карсавин оказался «в эмиграции», Никулин не пишет, но мы-то знаем: его арестовали в коридоре университета, отправили в тюрьму, а потом выслали на знаменитом «философском пароходе». Высылка, кстати, началась с того, что в мае 1922 г. Ленин, редактируя Уголовный кодекс, написал: «По-моему, надо расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу)... А за неразрешенное возвращение из-за границы - расстрел!» Карсавина вывезут насильно. А потом, в 1949-м, в Прибалтике, где он преподавал, арестуют вновь и отправят сначала в Ленинград, а потом в концлагерь Абезь у Полярного круга, где он и умрет от туберкулеза. Вот «культура», которую несла в мир и Л.Рейснер.
Вообще у нашей «легендарной» героини Гражданской войны было какое-то странное пристрастие ко всему «царскому». Блок не мог знать, что и до встречи с ним, еще на фронте, в Свияжске, как пишет некий Л.Берлин, «комиссар Лариса» отправилась в Нижний Новгород по Волге на бывшей царской яхте «Межень». «Она, - пишет Л.Берлин, сопровождавший ее в этой поездке, - по-хозяйски расположилась в покоях бывшей императрицы и, узнав из рассказов команды о том, что императрица нацарапала алмазом свое имя на оконном стекле кают-компании, тотчас же озорно зачеркнула его и вычертила рядом, тоже алмазом, свое имя».
Сорокалетний Жорж Дельвари (на самом деле - Георгий Кручинский), в прошлом артист цирка, клоун и акробат, в 1920-1922 гг. служил в Театре народной комедии (в бывшем Народном доме - на Кронверкском). Именно в этот театр поступила работать актриса Басаргина (театральный псевдоним Л.Менделеевой-Блок). Ставили, помимо классики, пьесы на потребу публике, например спектакль «Последний буржуй». «Репетиции несерьезные, костюмы - карикатурные, - писала мать А.Блока. - Но Люба все-таки довольна в общем и поэтому мало устает». Ж.Дельвари в спектакле играл слугу - наводчика бандитов-налетчиков. Коренастый, со вздернутым носом и хитрыми глазками, он мастерски делал несколько сальто подряд, умел потешать публику и «срывал» аплодисментов больше всех, из-за чего считал себя премьером труппы. Но над романом жены А.Блока и Жоржа Дельвари откровенно потешались. Некая Л.Миклашевская, будущая любовь М.Зощенко, напишет: «Ничего нелепее нельзя было представить. Ну, Дельвари, возомнивший себя гениальным артистом, мог из тщеславия завести роман с женой знаменитого поэта, но она - что могло ее прельстить в этом уродце, тупом самовлюбленном хаме, умеющем ходить колесом?..» А племянница поэта, Владислава Ходасевича - Валентина Ходасевич, художница, кстати, оформлявшая «Последнего буржуя», смеясь, рассказывала в доме Горького о «дуэли на зонтиках», когда прямо на ступенях театра на Л.Блок набросилась, размахивая зонтиком, выследившая ее жена клоуна. «Наши “соперницы” дрались зонтиками», - смешила М.Горького художница. Блок в дневнике от 7 января 1921 г. запишет: «Люба веселится в гостях у Дельвари».
Отчество Александре Павловне Сакович (по мужу - Люш. - В.Н.) «дал» Павел Монахов, брат знаменитого артиста БДТ Николая Монахова. У М.Сакович с П.Монаховым был роман, который ничем не кончился, но возражать против своего отчества для приемной дочери Сакович он не стал.
Отец поэта, Эмиль (Хацкель) Мандельштам, родился в 1852 г. в местечке Жагоры Ковенской губернии. Его, как напишет позже поэт, «натаскивали на раввина», но он «вместо Талмуда читал Шиллера». Впрочем, Шиллера забросил, когда женился на учительнице музыки Флоре Вербловской, и уже как глава семьи занялся изготовлением перчаток. А спустя месяц после рождения Осипа получил аттестат, «что... признается достойным мастером Перчаточного дела и сортировщиком кож». К.Чуковский запомнит потом «черные руки» его от постоянной работы с кожей: «Это были руки чернорабочего». Удивительно, но как раз к 1917 г. дело его разорится - он как подгадает. А может, разорится потому, что любил повторять: «Для еврея честность - это мудрость и почти святость...» Кстати, в отличие от Б.Пастернака, который всю жизнь изживал в себе еврейство, Осип Мандельштам и в 1926 г. напишет жене: «Я люблю только тебя... и евреев»...
