— Деда, — не унимается Санька, — гроза скоро будет?
Теперь дед вытягивает худую, вздутую жилами шею и выглядывает наружу, смотрит на темное вечернее небо — вправо, влево, вперед…
— Да, похоже, стороной минет. А ты, дружок, никак грозы боишься?
— Ну да… — Санька задиристо вскидывает голову, — медведя не испугался, а грозы-то уж и подавно…
— Ну, молодца, коли так, — сдержанно, чтобы внука не обидеть, улыбается дед.
А Санька снова вспоминает богатырей и думает про то, откуда они берутся. И решает, что наверное, вот из таких же сильных людей, как его дед. Только богатыри все, как на подбор, бородатые, а дед — нет. А приклей ему бороду, то очень походил бы на богатыря. Санька смотрит на деда, стараясь, чтобы тот не заметил его взгляд, и жалеет, что у деда нет бороды. Какой бы тогда дед получился — загляденье. Усы у него есть — седые, чуть желтоватые, а вот бороды нет — жалко. Даже чуточку обидно.
— Деда, а почему у тебя бороды нет?
— Эк тебя… А не растет… Да ты спи, спи, завтрева чуть свет подыму, смотри, спи…
Санька откидывается на спину, отодвигает в сторону руку тяжело сопящего во сне дяди Вити и честно закрывает глаза, но о сне он и не думает, какой тут сон, когда за один день увидел столько, сколько, считай, за всю свою жизнь не видел.
Еще вчера вечером они с дядей Витей — дядя Витя брат Санькиной матери — приплыли сюда на покос. А какому мальчишке в девять лет поплавать на лодке не удовольствие? Но они-то ведь не просто плавали, не катались — по делу направлялись, и когда встретили на реке лодку с удившими рыбу мальчишками, Санька смотрел на них свысока. Он ведь не то что они, он ведь, считай, на работе находится.
А здесь, уже на месте, дед разрешил Саньке вместе с собой переплыть на тот берег, под обрыв, а там дал даже подержать ведро, пока сам он засовывал руку в глубокие, по самый локоть, а то и глубже, норы и вытаскивал оттуда раков. Способ ловли оказался прост, только не для мальчишки он, Санька в этом тут же убедился. Рак хватает за палец, вот и вытаскиваешь его. Пробовал Санька — первая нора пустой оказалась, хотя и очень уж глубокой, с головой в воду пришлось нырнуть, во второй же рак так хватанул за палец, что Санька в испуге рывком вытащил руку из воды, словно боялся палец в норе оставить. Рак, конечно, сорвался и отлетел далеко, а сам Санька на упущенную добычу даже не посмотрел, больно ему было. А вот деду не больно. Да ведь он взрослый. Взрослые умеют терпеть боль.
Ловил дед раков и складывал Саньке в ведро. А когда назад поплыли, сам ведро взял. Санька с ним плавать не умел. Но все же он был очень благодарен деду, что не на лодке они реку переплывали, а так. На лодке не интересно было бы. А тут есть о чем вспомнить, есть о чем потом рассказать.
— А че здеся плыть-то… — усмехнулся дед в ответ на простодушный Санькин восторг. — Ты уж не малой какой, и в два раза речушка ширше будь — переплывешь…
Санька был на верху блаженства. И еще он думал о том, что мать, которая, в основном, и занимается его воспитанием дома, такое бы не разрешила, и вот так бы, как дед, не похвалила. И палец, который рак своей клешней зацепил, она бы уж обязательно перевязала, хотя на нем и царапины нет. А дед вот на палец и не посмотрел.
Потом они варили раков и ели их. И это тоже было Саньке приятно, потому что он сам работал, ведро держал, помогал, значит, деду. А тобой заработанное «завсегда скуснее», как говорит бабушка.
А вот мать ни за что не разрешила бы раков есть. Она бы сказала, что они грязные, сказала бы, что и вода в реке грязная, что пить ее нельзя, что варить в ней ничего нельзя. А они вскипятили в котелке чай с мелкими земляничными листьями и ягодками и пили. И чай показался Саньке вкусным, куда вкуснее того, что дома мать заваривает. Один дух травяной чего стоит…
И радовался Санька, когда, обжигая губы, отхлебывал осторожными глотками из старой, с оббитым дном эмалированной кружки этот чай, потому что знал, что никто из его товарищей по двору в городе никогда такой чай не пробовал да и вообще мало кому доводилось время вот так на берегу реки в шалаше проводить. И от этого Санька чувствовал себя равным с товарищами. А он очень хотел быть с ними равным, хотя мать часто этому мешала — раньше всех загоняла его домой вечером, не отпускала со всеми мальчишками на пляж или на стадион.
Санька вообще удивился, как мать решилась отпустить его в деревню. И она не отпустила бы, не помоги дед. Это он уговорил, обещал парня парным молоком отпаивать, чтобы здоровел, поправлялся.
— А то че эт за мужик такой растет — кожа да кости. Срам один. Ни силов, ничего…
Но парное молоко Саньке не понравилось, и дед с бабкой не заставляли его пить. А вот кожа у Саньки на солнце порозовела в первые же дни и начала облазить крупными лохмотьями, но дед на это внимания не обращал, и, глядя на деда, по-мужски махал рукой на такие мелочи жизни сам Санька. А мать бы от такого с ума сошла, всего бы с головы до ног своими мазями измазюкала. И от пренебрежения ко всем лекарствам и болезням Санька чувствовал себя взрослее и сильнее, закаленнее. И опять он думал о том, что становится на равную ногу с товарищами по двору.
Нет, что ни говори, а с дедом жить хорошо, гораздо лучше, гораздо взрослее и веселее чувствуешь себя здесь. Дома, под присмотром матери, он наверняка уже чем-нибудь заболел бы, а тут и болезни не пристают.
Сегодня утром, когда Саньку разбудили комары, не злые, но надоедливые в эту пору, дед с дядей Витей уже работали. А в ведре над прогорающим костром варилась картошка.
Санька со сна немножко замерз и присел к костру, смотрел на огонь, слушал легкое потрескивание дров, охваченных по бокам коротенькими языками пламени, и всем телом ощущал незаметное для глаз тепло и быстро приходил в себя.
Вода в ведре аппетитно побулькивала, и Санька чувствовал голод. Ему очень захотелось есть, и он представил себе, как будет чистить картошку. От этого еще больше захотелось есть, дома так никогда не хотелось.
— Деда, а завтракать скоро будем? — спросил он, вставая и потягиваясь, прогоняя этим остатки сна.
— Ишь какой — завтрак ему подавай. И кофию в постель… А завтрак сначала заработать надо. Пора, Санька, и труд познать. Тогда и еда другой покажется.
И дед вручил ему тяжелые грабли с длинным, не очень удобным для Саньки черенком.
— Вот тебе орудие, рассеивать будешь.
И показал, как рассеивать для просушки траву, скошенную им и дядей Витей. Работа оказалась несложной, и Санька, идя по ряду, быстро догнал деда. Дядя Витя в это время присел перекурить, и Санька решил попробовать косить. Он взял косу так, как держал ее дед, приподнял, ощущая вес и соразмеряя свою силу с размахом, взмахнул и воткнул косу острием в землю.
— Эх, горе-работничек, — засмеялся дядя Витя, — положь уж, не тупи зазря.
— А чего, пущай пробует, — обернувшись, сказал дед и тоже остановился, перекурить решил.
Санька еще раз взмахнул косой. Теперь острие не воткнулось в землю, потому что он очень старался избежать этого, боясь услышать новую насмешку дяди Вити, но тут другая беда — трава не косилась, а просто подгибалась под нажимом косы. Санька попробовал еще раз — та же история.
— Да, — засмеялся дядя Витя снова, — мало каши ел.
— Ладно, Санька, научишься, эт дело поправимое. Пока давай-ка рассеивай, — успокоил дед внука.
И Санька снова принялся за работу. Перешел на другие рядки, уже выкошенные дедом и дядей Витей, радовался, когда дед отрывался от работы, оборачивался к нему и кивал:
— От эт дело…
Они завтракали вареной картошкой, потом снова работали. А перед обедом дед спугнул в траве перепелку. Но, к Санькиному удивлению, перепелка не улетела далеко, а лишь перепархивала в траве перед самым носом у людей, словно дразнила. Санька и грабли бросил, погнался за ней, но поймать не смог. Несколько раз она, казалось бы, была у него в руках, но в самый последний момент непонятным образом выскальзывала, и опять все начиналось сначала.
Дед перестал косить, с улыбкой наблюдая за этой охотой, а когда Санька, наконец, выдохся и остановился, сказал:
— Эт она тебя от гнезда уводит. От хитрюга…
— Ой, — обрадовался Санька, — там и перепелята есть?
— Коли уводит, значит, есть.
— Давай, дед, поймаем.
— Зачем? Пущай на воле живут. Раз родились на воле — на воле им и жить. Тебе ж, небось, не хочется в клетку, а?
— Не хочется.
— И им тоже. То-то…
Тон, каким дед сказал последние слова, показывал, что он рассердился, и Саньке стало стыдно. Может быть, потому, что он не хотел перед дедом показаться плохим.
— Взрослую бы поймать — понятно, на обед бы сгодилась, — добавил дядя Витя, не отрываясь от работы и тяжело дыша. — А с перепелят что толку.
Дядя Витя сильно вспотел, Саньке показалось, что он устал, и от этого говорит зло, и работает тоже зло. И еще показалось, что укор в его голосе звучит: вот, дескать, я работаю, устаю, а вы ерундой занимаетесь.
