- И что же, - спросил его Гузкин, - теперь никакого творчества?
- А зачем оно?
- Ни перформансов, ни инсталляций?
- Посмотрим, - сказал Струев, - время покажет.
- Значит, искусством торговать не будем? Финансами заниматься не станем?
- Почему? - Струев пожал плечами. - Станем, конечно.
- Зачем тебе деньги?
- Истрачу. Можно пропить или что другое полезное сделать. Пригодится. Подпольщикам средства нужны. С авангардом не получилось - значит, пора перейти к партизанской войне.
- Хорошо сказано, - и Гузкин отметил про себя, что это словцо неплохо ввернуть в художественной беседе, - авангардом занимаются уже все - а мы станем партизанами духа!
- Вот именно, - сказал Струев, - а теперь зови своего дантиста.
- Он не простой дантист.
- С дантистами всегда так, - сказал Струев, отроду не ходивший к дантисту и демонстрировавший это всякий раз, как улыбался, - они всегда сложнее, чем кажутся. Придешь зуб рвать, душу вынут.
- Если тебе уже все равно, - задал Гузкин еще один вопрос, - если все одинаково безразлично, почему не остаться на Западе? Жить здесь удобнее. Ну, будешь летать на свое Востряковское раз в месяц, почему нет?
- Неужели непонятно?
- Я тебя слушаю, - Гузкин наклонился вперед, действительно прислушался.
- Потому, что в России скоро будет скверно. Всегда скверно - то больше, то меньше. Опять будет очень скверно. И кто встанет им поперек дороги? Он говорил и думал: о чем это я? Я собрался уезжать. Пора, давно пора. Куда угодно, лишь бы не в России. Так он сказал про себя, но вслух произнес другое, поскольку уже не мог остановить слово и поскольку действительно так думал. - Нужен тот, кто встанет им поперек дороги.
- Ты, что ли?
- Больше некому.
Он прав, подумал Гузкин. И правота Струева показалась ему ужасной. Эта правота означала, что для Пинкисевича и Дутова, для Стремовского и Первачева опять настанут дурные тяжелые времена. Не для него, не для Гриши, за себя он уже не волновался; мало что могло уже измениться в его судьбе; он -то как раз устроен; после выставки в центре Помпиду, после контракта с Нью-Йорком что могло его беспокоить? Ничто не могло - он не беспокоился за себя. Но вот те, другие, те, кто опять станет прятаться по подвалам и бегать на чердачные выставки, трястись от стука в дверь, прятать свои рисунки по знакомым, - их жаль. Есть такие люди, что носят с собой беду, и Струев несомненно принадлежал к их числу. Есть такие люди, что кличут на себя несчастье. Струев был именно таким. И еще есть такие люди, которые других ввергают в эту беду и в эти несчастья, люди такого рода называются провокаторами. Нечаев был таким человеком. И Ленин таким человеком был. И Струев был именно таким человеком.
- Может, обойдется, Семен? - спросил Гузкин. - Что зря пророчить?
- Если обойдется, так что ж ты в Париже, а не в Москве? - ответил Струев.
- Я уехал не от власти, - сказал Гриша, - но от бескультурья - к цивилизации.
- Ну, как же, - зло сказал Струев, - четвертая волна эмиграции, известное дело. Первые - драпали от революции, вторые - от войны, третьи - от Советской власти. А вот четвертые додумались - от бескультурья они бегут. От бескультурья - за колбасой. Прохвосты.
- Полегче, - сказал Гузкин, - ты меня не оскорбляй.
- Почему мне тебя не оскорблять, - спросил Струев, - если мне хочется тебя оскорблять?
Гузкин на всякий случай отодвинулся вместе с креслом и сказал так:
- Тебе не кажется, что ты приносишь людям только зло и пример даешь дурной? Скажу тебе на правах друга: мне кажется, ты просто не можешь быть счастливым и не терпишь, если счастлив другой человек. Другой - он же автономная величина, разве не так? Но не для тебя, нет! Ты не допустишь, чтобы другому было хорошо! Зависть? Нет, это не зависть, тут что-то другое. Тебе непременно надо что-то с человеком сделать, чтобы он счастливым не был. Ты ведь фюрер по натуре, не обижайся. Я помню, очень хорошо помню, как я женился, а тебе сказать про это боялся. Мне Клара сколько раз говорила: да познакомишь ты меня со Струевым или нет? А я боялся! Боялся, что посмотришь и усмехнешься, а я спать не смогу. Ну Клара-то чем виновата? Жениться чем плохо? А я, дурак, боялся. Только здесь от страха вылечился. И знаешь, что я тебе скажу - я тебя больше Советской власти боялся. Ты про это никогда не думал? Ты и есть - Советская власть. Она тебя выучила, а ты - на нас отыгрался. Воображаю, если бы ты воспитывал сына, чему бы ты его научил. И ведь думал бы, что учишь хорошему, вот что интересно. Давай, мол, мальчик, вперед! В поход, в поход, на месте не сидеть! А что делать в походе - ты и сам не знаешь. Ничего хуже, чем эта идея похода и быть не может. Человеку дом нужен, вот что. Стабильность, культура. Посмотри на наших ребят, - сказал Гриша Гузкин, и по мере того как он говорил, чувство правоты у него только усиливалось. Он знал, что выбрал правильную тему и говорит правильно, - посмотри на Эдика, на Олега. Слава богу, на старости лет устроились. Жизнью своей заработали. Так порадуйся! Мы шли на риск, нас могли посадить, а вот мы сидим в парижских кафе и выпиваем, и даже иногда закусываем. Разве плохо? Кому плохо? Ребята мне пишут, они мне рассказывают. Ты для чего их мучаешь? Не можешь без этого? Тебе люди, как материал нужны, верно? И ведь цели особой нет - ты людей просто так мучаешь, чтобы не расслаблялись. Признайся себе один раз честно и займись чем-нибудь мирным. В фитнес-клуб хочешь сходим? - это я ловко насчет фитнес-клуба ввернул, подумал Гриша. Важно, на какой ноте закончить. Сейчас про плавки спрошу. Впрочем, покупать для него плавки не обязательно. Интересно, дают ли плавки напрокат? И вообще-то, почему бы ему не искупаться в трусах?
- Все верно, - сказал Струев, - верно говоришь.
- Хорошо, рядом с тобой нет женщины. А если была бы, что тогда? Ты хоть задумался раз, каково это - отвечать за другого? Знаю, ты сейчас спросишь про Клару. Что ж, я отвечу честно: я считаю, что у нас с Кларой существует определенная договоренность - и мы оба ее соблюдаем. Я, если уж на то пошло, отвечаю за Клару. Представь себе, но так бывает.
Гузкин чувствовал, что говорит хорошо и правильно, и больше того сказанное помогло ему сформулировать собственную позицию; так бывает, что, говоря о делах другого, вспоминаешь про свои дела и находишь верные определения и решения. Нет, думал Гузкин, отказаться от Клары именно сейчас, когда я многого добился, было бы некрасиво. Вполне возможно, что она меня ждет, и почему бы ей не ждать меня - столько лет провели рядом, столько мыслей вместе передумали, столько пережили. Я поддерживаю ее - и, если быть объективным, она прожила эти непростые годы только благодаря моей поддержке. Надо называть вещи своими именами: я не был верен ей, мы жили врозь, да, в известном смысле можно считать, что мы расстались - рано или поздно, но надо это прямо признать. Однако - и это тоже необходимо признать без ханжества - надо задать вопрос: а мог бы я прожить ту жизнь, какую прожил за эти годы, добиться того, чего добился, стать тем, чем я стал, если бы я был связан семьей, кастрюльками, домом? Пожалуй, нет. Я сделал то, что мог сделать в тех условиях, в которых приходилось работать. Да, Барбара. Да, Клавдия. Да, Сара. Все не просто; далеко не так просто, как хотелось бы - и с каждой из них меня связывают определенные обязательства, в каждом случае - свои. Жизнь покажет, что из этого наиболее значимо. Но Клара - это навсегда. Клара и долг перед ней останутся со мной, как бы жизнь ни повернулась. Она всегда сможет рассчитывать на двести долларов в месяц. Возможно, и на триста.
Струев, слушая Гузкина, не испытал стыда ни перед кем из друзей и близких, поскольку испытывать стыд давно не умел. Из чувств, отдаленно напоминающих стыд, он испытывал иногда раздражение, вот и сейчас он почувствовал раздражение, что не предупредил ту безымянную супружескую пару в самолете (он даже не спросил, как их зовут), что доверять кипрским банкам нельзя. Он слушал Гузкина и думал о том, что надо было сказать попутчикам: берите скорее свои припрятанные гроши и бегите! Бегите! У вас непременно все отнимут. Если не русские чиновники, которые прознают да отберут, то директора вашего кипрского банка - найдут возможность обжулить. Не те, так эти - но объегорят вас. Бегите из этих офшоров, бегите от ваших ловких советчиков. Бегите оттуда - это все нарочно выдумали для таких простаков, как вы! Вот что надо было им сказать, думал Струев. А куда им бежать? И куда деть эти несчастные деньги, что они прикопали на Кипре? На что употребить? Расчистить сквер на 3-м Михалковском, добиться, чтобы помойку убрали? Даже это у них не получится.
Приход Оскара Штрассера прервал беседу друзей. Оскар, истый ротарианец, приезжая в Париж, останавливался в своем клубе; путь до квартала Марэ он проделал пешком. На Пляс де Вож он встретил трех дам, которым обещал показать парижские мастерские и вошел к Гузкину сопровождаемый крепким ароматом духов.
