— Знаю, — ответила Мюриэл, уже не радуясь таким сравнениям.
— А тебе известно, что он был еще и математическим гением? Решение за него принял отец — нельзя же было ожидать его от столь юного создания.
— И теперь ты намерен принять решение за Изабель? — спросила она.
— Вот именно.
— А тебе не кажется, что это несколько несправедливо? Если не сказать — самонадеянно? — попыталась отговорить его Мюриэл. — С чего ты так уверен, что Изабель не сможет многого достичь и в…
Муж грохнул кулаком по столу и встал.
— И слышать ничего не желаю! — проревел он. — У девочки талант к науке, может быть, она станет новым Эйнштейном. Да, да, я не побоюсь этого имени.
Мюриэл вспылила:
— А тебе известно, что Эйнштейн превосходно играл на скрипке?
— Да, дорогая, — торжествующим тоном объявил Рей. — Но это было хобби, своего рода отдохновение от данной ему свыше миссии познания Вселенной.
— Я не ослышалась? — Мюриэл с трудом сдерживалась. — Ты хочешь сказать, что всевышний ниспослал нашей дочери миссию исследователя?
— Я ничего не хочу сказать, — огрызнулся Рей. — Я только говорю, что не позволю ставить преграды на пути развития моей дочери. Короче, Мюриэл, дискуссия окончена.
10 августа
В нашем доме живут два человека-невидимки. Мои родители говорят о них так, как если бы они были члены нашей семьи.
Одного зовут Альберт Эйнштейн, его имя — синоним гения (это слово я тоже без конца слышу, и от него мне делается не по себе).
Я нашла его в энциклопедии «Британника». Там написано, что у него были такие необычные теории, что люди отказывались ему верить. Папа попробовал мне их объяснить, но сам признался, что с трудом их понимает.
По я чувствую себя не в своей тарелке, когда он пророчит, что в один прекрасный день я стану делать открытия подобного рода.
И еще. Когда я остаюсь вдвоем с мамой на кухне, она заводит разговор о музыке. Тут всегда возникает второй призрак. Его зовут Вольфганг Амадей Моцарт.
Мама мне рассказала, что в моем возрасте он уже играл в составе скрипичного трио со взрослыми музыкантами (что означает, что я, слава богу, уже поотстала).
Когда папа слышит, как мама говорит о Моцарте, он начинает беситься. А он, наверное, нас подслушивает, потому что однажды, когда мама учила меня играть на скрипке, папа вдруг ворвался в комнату с какой-то старинной книгой, в которой описывалось, как вся мебель в доме Моцарта была усеяна листками с математическими формулами.
К счастью, мама с папой договорились, что я буду заниматься музыкой один час в день, а по выходным, в порядке поощрения, — по два часа.
Питер молча смотрел, как они ссорятся. Потом пришел ко мне в комнату и сказал:
— Какое счастье, что я не такой умный!
К девяти годам Изабель была уже настолько сильна в математике, что Рей счел возможным ввести ее в священный храм, в котором сам исполнял роль смиренного прислужника. Он подарил ей учебник физики для студентов университетов и технических вузов, написанный Ресником и Хэллидеем. По этой книге он когда-то сам учился в колледже.
Изабель немедленно открыла первый параграф.
— Пап, это что-то потрясающее. Жаль, ты мне его раньше не подарил.
В восторге от ее реакции, Рей воспылал желанием тут же самолично ввести дочь в мир физики, но, к несчастью, ему еще предстояло подготовить аппаратуру для опыта профессора Стивенсона, который должен был начаться на другой день. Вообще-то Реймонд терпеть не мог оставлять дела на последний момент, по теперь у него были другие приоритеты. Одним словом, в тот день Рей отправился в университет лишь после одиннадцатичасовых новостей, заправившись приличной дозой крепкого кофе.
Домой он вернулся на рассвете и устало повернул ключ в замке. Из гостиной лились звуки музыки. Свет горел.
«Черт, — подумал он, — они что, хотят разорить меня на счетах за электричество?»
Он в раздражении вошел в дом. Посреди гостиной на полу лежала Изабель с учебником. Повсюду валялись обертки от конфет. Девочка что-то судорожно писала в блокноте.
— Привет, пап, — бойко поздоровалась она. — Как дела в лаборатории?
— Все та же рутина. Скукотища, — ответил он. И добавил: — А ты почему не спишь? Скоро страшный серый волк придет тебя будить в школу.
— Ну и пусть. — Девочка улыбнулась. — Я отлично провела время. Задачки в конце параграфов мне особенно понравились.
Параграфов? Сколько же она прочла? Рей присел рядом с дочерью на подушку и спросил:
— Расскажи, что ты успела узнать.
— Ну, из главы о прямолинейном движении я теперь знаю, что ускорение есть первая производная от скорости.
— И чему эта производная равна?
— Возьмем для примера мячик, который ты бросаешь в воздух, — с жаром ответила девочка. — Под воздействием гравитации его начальная скорость сильно замедляется и в верхней точке траектории достигает нуля. Затем под воздействием силы тяжести он устремляется вниз, все быстрее и быстрее, пока не ударится о землю.
Спору нет, схватывает она на лету, подумал Рей. Память просто фотографическая. Но поняла ли она то, что прочла?
Он осторожно спросил:
— А как получается, что у него все время разная скорость?
— Ну как же, — бойко ответила дочь. — Сначала мяч получает ускорение от броска, и требуется время, чтобы гравитация снизила его скорость до нуля. Короче, ускорение есть степень изменения скорости. Это и есть первая производная, пап. Еще вопросы?
— Нет, — едва слышно промямлил тот. — Больше вопросов нет.
20 апреля
Иногда, когда папа допоздна работает в университете, Питер тихонько стучится ко мне, и мы вместе пробираемся на кухню. Там мы совершаем налет на холодильник, а потом садимся и болтаем о всякой всячине.
Он спрашивает меня, не скучаю ли я по «внешнему миру». Я отшучиваюсь, что вижу этот мир в телескоп, когда мы занимаемся астрономией. Но на самом деле я понимаю, что он имеет в виду.
Питер сказал мне, что летом поедет в спортивный лагерь. Футбольный.
Я знаю, он мечтает попасть в школьную команду. Думаю, родители молодцы, что дают ему возможность совершенствоваться в чем-то, чего я, например, совсем не умею.
Он в таком возбуждении от предстоящей поездки в лагерь, что при каждом удобном случае хватает мяч и бьет по двери нашего гаража. Она у него вместо ворот. Жаль, папа стал замечать царапины и пятна на двери, и в конце концов Питеру здорово досталось.
Вчера мне приснился кошмарный сон. Очень страшный. Я проснулась и больше уже не уснула. Мне снилось, что я забыла таблицу умножения. Я не могла даже сказать, сколько будет дважды два. Во сне папа на меня так рассердился, что выставил из дома с вещами.
Интересно, что бы это могло означать.
После возвращения в Вашингтон Адаму не давал покоя вопрос, стоит ли рассказать Максу о своем последнем разговоре с Хартнеллом. Его наставник и без того уже был огорчен тем обстоятельством, что пациент, которого он принимал за президента Соединенных Штатов и ради которого поступился принципами, на поверку оказался совсем другим человеком. А если Макс узнает, что Босс, пользуясь своим влиянием, собрался помочь ему получить Нобелевскую премию, то, учитывая его щепетильность, это может навсегда дискредитировать в его глазах самую высокую научную награду.
Как бы то ни было, стоило завести разговор о Нобелевской и высказать мнение, что Макс уже давно ее заслужил, — реакция была неизменной: профессор лишь небрежно отмахивался:
— Если мне и суждено ее получить, то лучше уж, чтобы это произошло позднее. Томас Элиот был прав, когда говорил: «Нобелевская — это приглашение на ваши собственные похороны. Ни один нобелевский лауреат не сделал ничего знаменательного после ее получения».
— В таком случае скажи, как мне поступить, если завтра тебе позвонят из Стокгольма, — подыграла ему Лиз, — звать тебя к телефону или нет?
— А тебе известно, — как обычно, ушел от разговора профессор, — о существовании шведского стола, где одной селедки больше двадцати видов? О стейке из копченой оленины я уж и не говорю.
— Тогда надо соглашаться, — высказался Адам. — Хотя бы из гастрономических соображений.
Вопрос был закрыт на этот раз. После непродолжительного молчания Макс, вновь став серьезным, вдруг заявил:
— Да и вообще, меня никогда не выберут — я же на конференции не езжу. Я в эти игры не играю.
Лиз улыбнулась. Она знала, что в таких случаях мужу требовалась ее поддержка.
— Дорогой, поскольку ты не политик, я думаю, Нобелевскому комитету иногда не грех удовольствоваться таким скромным мотивом, как гениальность.
