336
Бюльбюль — на самом деле не соловей, а короткопалый дрозд, ареал которого больше соответствует географическому положению Ирана. Эта зоологическая путаница, упомянутая и М. Ходжсоном, возникла потому, что при переводе персидской поэзии на европейские языки авторам удобнее было называть бюльбюля традиционным термином, который в воображении европейского читателя вызовет ассоциацию с красиво поющей птицей — то есть «соловьем». Поэтому и в литературо-, и искусствоведении бюльбюль превратился в соловья. — Прим. перев.
Donald N. Wilber, Persian Gardens and Garden Pavilions (Rutland, Vt., 1962) — не слишком систематизированное и не слишком научное исследование, но здесь есть много интересных описаний садов, и это, по-видимому, лучший из доступных трудов на данную тему на английском языке.
О проблеме поиска единства в исламском искусстве см. Richard Ettinghausen, Interaction and Integration in Islamic Art’, Unity and Variety in Muslim Civilization, ed. G. E. von Grunebaum (University of Chicago Press, 1955), 107–31.
Дональд Уилбер (Donald N. Wilber) провел убедительный анализ иранской архитектуры второй половины Средних веков, аналогичный работе Крессвелла о других периодах. В рецензии на книгу Уилбера Architecture of Islamic Iran: The Il-Kkanid Period (Princeton University Press, 1955), названной ‘Scientific Description of Art’, Journal of Near Eastern Studies, 15 (1956), 93–102, Эрик Шредер продемонстрировал, что поверхность может быть главным предметом внимания этой архитектуры. (Однако я позволю себе усомниться в его попытке связать это с возможным представлением иранцев о том, что их — представляющих собой ум — вытесняли на периферию монголы — представляющие собой силу, — поэтому иранцы пренебрегали структурной мощью и прославляли бескрайнюю изысканную поверхность!) Статья Шредера важна и в более широком смысле: в ней глубоко и убедительно представлена мысль о важности изучения намерений живописца или архитектора как художника — какое впечатление он надеялся произвести, а не как он технически выполнял свою работу и какими инструментами пользовался. В этой более серьезной работе слишком мало внимания уделено исламским материалам.
James Fergusson, History of Indian and Eastern Architecture, vol. 2, (New York, 1899; первое издание 1876) — работа устарела и содержит ошибки, которые можно исправить, обратившись к более новым трудам; Percy Brown, Indian Architecture (Bombay, 1943 или 1952) — не менее достойный труд, чем остальные; но Фергюссон был пионером-философом, выполнявшим свою работу с энтузиазмом и глубиной, и ради одного только этого его стоит прочесть.
R. Н. С. Davis, The Mosques of Cairo (Cairo, 1947), не так надежно в техническом аспекте, как многие другие исследования архитектуры мамлюков, но обладает преимуществом живости. Труд романтичен и некритичен, а история в нем изложена плохо, и я думаю, он несправедлив к искусству Фатимидов. Но его главы о периоде мамлюков очень познавательны. Должен добавить, что здесь, как и везде, мне помогал Майрон Смит, эксперт в критике искусства и в фотографии.
Такие мечети также называются соборными. — Прим. перев.
Западные наблюдатели долго считали, что четыре айвана использовались для преподавания четырех официальных суннитских мазхабов. Эта ошибка скорее забавна, чем серьезна. Действительно, когда все сидели на полу, для проведения занятия было достаточно самых элементарных приготовлений, и выбор айвана, вероятно, определялся временем суток, в зависимости от того, куда падает тень.
Причины ассоциации исламской экспансии с аридной зоной хорошо изложены здесь: Xavier de Planhol, Le Monde islamique: essai de geographie religieuse (Paris, 1957); автор отмечает, что в психологическом отношении ислам не имеет ничего общего с засушливостью, но говорит, что его распространяли глвным образом степные кочевники и городские купцы; те и другие легче проникали в районы, где численность крестьян была относительно низкой и где доминировали торговые пути или пастбища, приводя и факторы второстепенной значимости. Но его анализ остается неудовлетворительным. В нем недооценено многообразие политических форм, которые приняли исламские общества, и преувеличены преходящие, эфемерные тенденции в исламской культуре. Подобным же образом он слишком сильный акцент делает на торговле между Индией и Западной Европой, не признавая, к примеру, того, что сам регион между Нилом и Амударьей очень часто являлся местом конечного назначения торговцев. Его упор на особое значение в исламе земли вполне разумен, но слишком утрирован. В некоторых пунктах он слишком далеко заходит в этом: истребление свиней (в пользу коз) не всегда имело последствия неблагоприятные для земледельцев и полезные скотоводам (которые все же иногда наблюдались); а его причитания над вырубленными виноградниками простительны только потому, что он француз. В любом случае, он слишком прямолинеен; вряд ли возможно сформулировать общее правило о том, какие именно люди принимали ислам.
Самое важное исследование ислама в Малайзии — Clifford Geertz, The Religion of Java (Glencoe, 1960); в нем речь идет о XX веке и о внутренней части острова Ява в частности, но многое в нем проливает свет и на более ранние события и имеет отношение к другим частям архипелага. К сожалению, превосходную в целом работу портит одна серьезная систематическая ошибка: под влиянием полемики одной из школ современных приверженных шариату мусульман, Гиртц определяет ислам только в тех терминах, которые одобряет эта современная школа, и приписывает все остальное местным или индо-буддистским традициям, необоснованно называя многие аспекты мусульманской религиозной жизни на Яве «индусскими». Он определяет множество явлений, практически повсеместных в исламе и встречаемых иногда даже в самом Коране, как неисламские. И, следовательно, его толкование исламского прошлого, равно как некоторых современных антиисламских настроений, в корне неверно. У его ошибки, как минимум, три причины. Когда он говорит, что архипелаг долго был отрезан от «центров ортодоксального ислама в Мекке и Каире», безосновательное включение сюда Каира выдает с головой современный источник заблуждений Гиртца. Мы также вынуждены подозревать многих колонизаторов в стремлении минимизировать связи покоренного народа с раздражающе далеко распространившимся по всему миру исламом (данная тенденция наблюдалась и у французских колонистов в Магрибе). И, наконец, сомнение вызывают его антропологические методы исследования, в основе которых лежит функциональный анализ культуры во временном срезе без серьезного внимания к историческому аспекту. Другие авторы охотнее признавали исламский характер религии даже во внутренних областях острова Ява: C.A.O. van Njeuwenhuijze, Aspects of Islam in Post-Colonial Indonesia (The Hague, 1958); W. F. Wertheim, Indonesian Society in Transition (2nd ed., The Hague, 1959), — но Гиртц выделяется на общем фоне. Для тех, кто знаком с исламом, его всеобъемлющие данные — вопреки его же намерениям — демонстрируют, как мало осталось сегодня от индуистского прошлого даже в глубине Явы, и ставят вопрос о том, почему триумф ислама оказался столь безоговорочным.
Принцип бхакти состоит в любви между бхактой — «преданным» — и личностной формой Бога. — Прим. перев.
Отношения между исламом и индуизмом на уровне религии изучены лишь фрагментарно. Tara Chand, Influence of Islam on Indian Culture (Allahabad, 1954) — здесь выдвинуто невероятное предположение об огромном непосредственном влиянии первого на второй. Эту книгу не сумела (на мой взгляд) вытеснить другая (например, эта: Yusuf Husain, L’Inde mystique аи тоуеп äge [Paris, 1929]), но некоторые исследования сделали ее точку зрения несколько устаревшей. Адекватного базисного труда для подобных исследований до сих пор нет.
Paul Wittek, ‘De la defaite d’Ankara ä la prise de Constantinople’, Revue des Etudes Islamiques, 12 (1938), 1–34, является важным дополнением его же Eise of the Ottoman Empire.
Abd-ul-Hak Adnan, ‘La science chez les turcs ottomans du commencement jusqu a la fin du moyen-age’, Archeion, Archivio di storia della scienza, 19 (1937), 347–365 — см. также 411–414, 433–434, 468); 21 (1038), 35–61, — здесь отслеживается натурализация естественных наук в Османской империи, особенно посредством переводов на тюркский — хотя самая важная работа по-прежнему проводилась на арабском и фарси; и между прочим упоминается сильная традиция защиты академической свободы. (Автор также говорит о научной жизни XVI века, до того момента, когда осознание достижений Запада повлекло постепенное размытие местной традиции.)
Российские историки, в отличие от М. Ходжсона, не склонны ставить знак равенства между Тюменским и Сибирским ханствами; Тюменское стало частью Сибирского в конце XV или начале XVI века. Не все так просто и с этимологией слова «Сибирь»: есть несколько версий его происхождения; хотя действительно название самого ханства произошло от названия его главного города (Сибира, или Ибира, или Ибера, или Искера). — Прим. перев.
