Ну хотя бы потому, что ты трус!
— Ну что ж, не буду спорить, я и верно трус, — спокойно согласился он.
— Ну вот видишь! — победоносно воскликнул я.
— Зато умный, — тут же добавил он все с тем же спокойствием.
— Ты умный? — удивился я. — Это в чем же твой ум-то заключается? Что-то людям его не видно.
— А в том и заключается, что на мокрое место меня не усадишь. Я вот гляжу вокруг и вижу, что люди — это те же звери… Только ведь и звери, они разные бывают: есть такие, что других едят, и такие, кого самих пожирают. Вот и скажи: на чьей ты стороне будешь?..
— Больно ты мудреное говоришь что-то…
Киракос махнул рукой:
— Ничего ты еще не понимаешь!.. А я людям зла не делаю… Мне, Гагик-джан, не дают, не то я бы только и делал, что добро творил. Хочешь, научу тебя на баритоне играть?
— Не хочу, — отрезал я.
— Вот видишь, я готов тебе добро сделать, а ты не даешь, — тоном невинного страдальца сказал Киракос. — А разве плохо бы тебе научиться играть на баритоне?
— Мне хочется играть на корнете, — уже примирительно пробурчал я.
— На корнете еще рано, надо начать с альта, потом перейдешь на баритон, а уж потом только на корнет… Так богом положено, — наставительно объяснил Дьячок.
— Почему это богом положено? Бог — он ведь не капельмейстер, — удивился я.
— Не греши! — Он погрозил мне пальцем и продолжал: — Значит, идет? Выучишься на баритоне играть, а потом корнетистом станешь, как Цолак… Хочешь?
— Ну что ж, я не против, — пожал я плечами.
— А Цолак — хороший парень, вот тебе крест. И корнетист он хороший, и человек богобоязненный, — сказал Киракос.
— Богобоязненный? — Я покачал головой. Мне-то уж точно было известно, что Цолак в бога не верил, он говорил об этом.
— А погляди, как он свою тетку любит. Ведь каждый день ее навещает. Значит, почитает и бога боится прогневить. И ведь далеко, наверно, живет эта бедная женщина, вон он как подолгу пропадает. Не знаешь, где она живет?
Я насторожился. «Ах, негодяй, — подумалось мне, — вот почему ты начал этот разговор… Нашел несмышленыша, хочешь выудить тайну? Не на того напал».
— Не знаю, — решительно сказал я вслух.
— Неправду ты говоришь. Знаешь ведь, только опять скрываешь, — настаивал на своем Киракос.
— Сказано, не знаю! — уже резко крикнул я.
— Нехорошо, — вздохнул он. — Нет в тебе благочестия… Не знаю даже, стоит ли учить тебя играть на баритоне.
— Не нуждаюсь я в твоей учебе.
В казарму вошли Арсен, Завен, Вардкес, Корюн и еще несколько человек. Увидев меня и Киракоса вместе, они с подозрительностью посмотрели на нас.
— Что это вы тут делаете? — поинтересовался Арсен.
— Да так, Арсен-джан, беседуем, — заискивающе улыбнулся Дьячок.
— Пристал, понимаешь, ко мне, — сказал я, — хочет, видишь ли, знать, где живет тетка Цолака… Говорю — не знаю, а он не верит!
Ребята переглянулись. А Киракос тем временем зачастил:
— Да я что? Я думаю: жалко парня… Видно, эта тетка сильно болеет. Хоть бы она умерла. И сама бы отмучилась, и бедный Цолак тоже…
— Что ты сказал? — Арсен медленными шагами подошел к Киракосу и схватил его.
— Ну, ну, Арсен-джан?.. — испуганно завопил Киракос. — Во имя спасения своей души не трогай меня…
— На колени, слышишь? — загремел басист.
Киракос с готовностью встал на колени.
— Ты у нас дьячок, твой голос скорее дойдет до бога. Так вот, повторяй за мной, — приказал Арсен. — Отче наш, буде ты наша опора…
Киракос со страхом и удивлением смотрел на Арсена, но, видя, что тот не шутит, с готовностью повторил:
— Отче наш…
— Да исполнится воля твоя, — тоненьким голоском вступил Завен.
— Сделай так, чтобы тетка Цолака поскорее поправилась, — продолжал Арсен.
Киракос снова повторил, и Завен, в свою очередь, тоже.
— И чтобы она вышла на улицу, и все бы дивились ей, а мы, играючи марш, шли бы впереди нее и тем оповещали весь народ, что она пришла к ним.
— И чтобы мы… мы шли бы впереди… — Во взгляде Ки-ракоса промелькнуло любопытство.
— Аминь, — завершил Завен.
— Ну, а теперь сгинь с глаз моих! — сказал Арсен, и Дьячок тут же исчез.
В другое время подобная выходка наверняка закончилась бы дружным и громким смехом, но сейчас ребята были очень серьезными. Я мгновение смотрел на них, ничего не понимая. Потом стал повторять в уме эту странную молитву: «Сделай так, чтобы тетка Цолака поскорее поправилась, и чтобы она вышла на улицу, и все бы дивились ей, а мы, играючи марш, шли бы впереди…»
И я вдруг догадался. «Тетка Цолака, — подумал я, — это и есть те люди, к которым он ходит… Нет, точнее, то дело, за которое он борется… Которое после майского поражения «заболело» и теперь набирает силу, чтобы в один прекрасный день снова выйти на улицу с ружьями и пулеметами и уничтожить всяких аракелов, бахшо и матевосянов… И чтобы мы, играя марш, шли бы впереди…»
Ребята в самом деле не шутили.
Была уже глубокая осень, и мы больше не ходили в Летний сад. Теперь вечерами наш оркестр играл в Офицерском собрании, что напротив городского бульвара.
Однажды там был пир, что называется, на весь мир. Опять, скажете, пир. Но что поделаешь, если дашнаки так любили пировать, и при этом, конечно же, с музыкой.
Тогда я еще многого не понимал. Значительно позже мой ум осмыслил, до чего же была доведена Армения и ее народ.
Дашнакская армия повсеместно терпела поражения. Голод и болезни нещадно косили людей… А дашнаки пировали!
Музыканты сидели на эстраде и играли вальс. Вдруг наше внимание привлек полковник Аматуни, или, как его звали дамы, «душка Аматуни».
Это был высокий, красивый мужчина, заместитель военного министра дашнакского правительства, получивший все свои чины и даже награды не на поле боя, а на балах, танцуя для иностранных гостей. Наши ребята говорили, что он потому и ходит все время в черкеске, чтобы быть готовым по первому повелению станцевать лезгинку.
Вот и сейчас по царящему вокруг него оживлению мы догадались, что группа женщин уговаривает его танцевать, а Аматуни пока отнекивается. Но станцевать-то он, конечно, станцует. Это было так же неизбежно, как то, что, хотели мы того или нет, а английский гимн «Боже, храни короля» играли…
По знаку Штерлинга оркестр оборвал вальс и терпеливо выжидал, пока Аматуни даст дамам уговорить себя.
И тут вдруг я приметил у стола Бахшо, Како и еще
