После этих разговоров Шаляпин стал более внимательно следить за газетными сообщениями, касающимися Японии и Балканских государств. Сложными оставались отношения между Австрией и Сербией, между Японией и всем западным миром, противоречия так переплелись, что только меч войны мог их разрубить. Не дай-то Бог! Росло недовольство против Австрии, готовившей международное общественное мнение к захвату Боснии и Герцеговины, Болгария все еще была в зависимости от Турции, которая до сих пор не выплатила России контрибуцию в 125 миллионов франков за войну 1878 года. И сколько вот таких больших и малых претензий существовало между государствами Европы и Азии, а там, в Америке, тоже заявляли о своих притязаниях на влияние в мировой политике. Чуть ли не все европейские государства были против захвата Австрией Боснии и Герцеговины, но кто знает, как поведет себя Германия… Вроде бы Николай Второй и Вильгельм в очень хороших отношениях, пишут друг другу ласковые письма, встречаются и договариваются жить в мире и дружбе, но ведь непредсказуемы экономические интересы крупных помещиков и капиталистов, их противоречия могут все испортить в личных отношениях двух державных кузенов.
– Быть или не быть войне между Австрией и Сербией? – спросил Шаляпин Александра Ивановича Нелидова, русского посла во Франции.
– Трудный вопрос, Федор Иванович. Опасность такая существует. Эрцгерцог Австрии будет виноват, если развяжется война, только он один. Он не скрывает своего недовольства против маленьких Балканских государств, осмелившихся протестовать против его захватнических намерений. Мы успокоили балканские правительства, что не оставим их в одиночестве… Сербия и Черногория поднимутся против Австрии, как один человек. Необходимо устранить эту беду, разгорится европейская война, потому что совесть русских не позволит им оставаться в стороне. Мы дали понять Вене, что война между Австрией и Сербией представляет опасность для всего европейского мира.
– Да, но говорят, что Столыпин сказал, что Россия воевать не может, дескать, новая мобилизация в России придала бы силы революции, из которой мы только начинаем выходить. Россия только-только освобождается от революционного дурмана, проявляя изумительную живучесть и набирая новые силы. И назвал авантюрой любую инициативу в международных делах. – Шаляпин с неподдельным интересом поглядел на старого дипломата, с сыном которого был дружен более десяти лет, с того самого памятного обеда в «Славянском базаре», когда, в сущности, был решен вопрос о его переходе в Большой театр.
– Но, Федор Иванович, Столыпин эти слова сказал в январе, а сейчас октябрь… В то время Столыпин все силы свои направлял на подавление разрушительной работы левых крайних партий. Все эти месяцы его пытались свалить, то и дело расходились слухи об его отставке. Тут не до международного авторитета России, лишь бы успокоить правых, которые уж очень высоко подняли свою голову, повсюду выступая против Столыпина… Ведь, в сущности, провалили его проект о военной реформе, о строительстве новых броненосцев, столь необходимых для такой морской державы, как Россия… Одну Думу за другой разгоняли, пока не подобрали более или менее порядочную публику, готовую сотрудничать с законным монархом. И до сих пор нет настоящего успокоения, в этой ситуации Россия должна проводить строго оборонительную политику. Иная политика была бы угрозой для династии. Вот почему пришлось пожертвовать Боснией и Герцеговиной, но окончательно освободить Болгарию от турецкого владычества, простив Турции почти всю контрибуцию… Но что ж делать, так все сложно и противоречиво в этом мире. К этому времени у нас испортились отношения с Германией, которая усмотрела в Тройственном союзе России с Францией и Англией угрозу своим интересам. Вильгельм обиделся на то, что его не поставили в известность о заключении этого союза. Может, и напрасно Извольский поехал в Берлин тогда, когда уже все газеты подхватили это известие о союзе, комментируя его шиворот-навыворот, как они чуть ли не всегда делают. В Германии это восприняли как намеренную демонстрацию, не совсем дружественную, не давшую возможность немцам высказать свои предложения. И действительно, тут мы просчитались: если бы Россия посоветовалась с императором Вилли, то мы не оказались бы в столь сложном и запутанном положении, во всяком случае, Австрия не осмелилась бы заявить свои права на Боснию и Герцеговину. Германский император как-то сказал: «Конечно, мелкие Балканские государства должны быть рассудительны, лояльны, должны избегать каких бы то ни было вызывающих действий и перестать готовиться к войне. Эти мелкие государства – страшное зло! Величины, с которыми не считаются. При малейшем поощрении с какой бы то ни было стороны они начинают неистовствовать. Речи, произнесенные в Скупщине второго, произвели на меня своими революционными тенденциями очень скверное впечатление. Шесть лет тому назад весь мир смотрел на этот маленький народ с омерзением и ужасом, как на убийц своего короля…» Извольский выступил в Государственной думе, подчеркнув, что «русская политика не имеет никакого острия против Германии», да и в обсуждении этого вопроса большинство склонялось к тому, чтобы поддерживать дружественные отношения с Германией как гарантом мирного разрешения возникающих вопросов. Но в данном случае Германия предала нас, заявив, что она бессильна повлиять на Австрию. А это означает наше ухудшение отношений с Германией. Отчуждение с Австрией неизбежно после того, как она захватит Боснию и Герцеговину…
Так рассуждали не только любители последних известий, но и серьезные дипломаты, оказывавшиеся среди собеседников Федора Шаляпина.
Не раз и не два в разговорах упоминалось имя Столыпина, особенно острые разговоры возникали, как только речь заходила о его выступлениях в Думе: одни собеседники резко критиковали его, другие яростно защищали. Оно и понятно… Острые противоречия, породившие войну с Японией, и кровавые столкновения 1905–1907 годов по-прежнему раздирали Россию и многие страны Европы и Азии…
– Вы, Федор Иванович, конечно, не слышали, что Столыпин потребовал удовлетворения от депутата Думы, бросившего ему оскорбление за жесткость проводимой им политики, дескать, меры по пресечению развязанного революционерами терроризма назовут «столыпинскими галстуками». Пуришкевич вспоминал о «муравьевском воротнике», а тут с трибуны бросить такое обвинение сидящему в зале председателю Совета министров. Что тут поднялось… Скучноватый зал словно взорвался, будто по скамьям прошел электрический ток. Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами, крики слились в невероятный шум, даже звонок председательствующего потонул в этом шуме и гаме, пришлось прервать заседание. Тут и разнеслось по коридорам известие, что Столыпин вызывает Родичева на дуэль… Если б депутат не попросил прощения, кто знает, может быть, и мы стали б очевидцами дуэли между председателем Совета министров и депутатом…
