в том, что Оскар был невероятно ленив. Но его очаровали учтивые манеры итальянца и его яркая речь, а когда мы с аббатом остались наедине, он спросил у меня, кто это.
- Должно быть, он - великий человек, - сказал аббат. - На нем - печать величия, должно быть, он жил при дворе. Ему присуща очаровательная, грациозная, улыбчивая учтивость величия.
- Да, - загадочно кивнул я. - Великий человек инкогнито.
Аббат оставил нас на обед, заставил попробовать его старейшие вина, специальную настойку собственного изготовления. Рассказал нам, как он построил этот монастырь без денег, а когда мы начали восклицать от удивления, мягко нас урезонил:
- Все великие строения возводят с помощью веры, а не денег. Зачем же удивляться, что это крошечное здание прочно стоит на столь незыблемом фундаменте?
Когда мы вышли из монастыря, была уже ночь, фантастические тени от листвы лежали на залитой лунным светом тропинке, когда мы шли по лесной дороге к морскому побережью.
- Помнишь эти слова Вергилия, Фрэнк? «Подруга молчаливая луна»? Они всегда мне казались неописуемо прекрасными. Самая волшебная строка, которая когда-либо была написана о луне, кроме строки Браунинга в стихотворении, в котором он упоминает Китса - «даже его». Люблю эту «подругу молчаливую». Какая прекрасная душа, должно быть, была у человека, который был способен почувствовать «дружелюбное молчание луны».
Когда мы спустились с холма, Оскар заявил, что устал.
- Устал, пройдя всего милю? - удивился я.
- До смерти устал, изможден, - сказал Оскар, смеясь над своей ленью.
- Может быть, возьмем лодку и переправимся через залив?
- Прекрасно! Конечно, так и сделаем, - и мы пошли на пристань. Никогда я не видел столь спокойных вод: половину залива скрывала гора, он был матовым, словно неотшлифованная сталь. Немного дальше вода скрывалась под пурпурным щитом с гербами из игристого серебра. Мы позвали рыбака и объяснили, чего хотим. Когда мы сели в лодку, к моему удивлению Оскар назвал мальчика-рыбака по имени: очевидно, он хорошо его знал. Когда мы пристали к берегу, я вышел из лодки и пошел в гостиницу, оставив Оскара наедине с мальчиком...
За две недели я многое узнал об Оскаре в то время: он был исполнен праздности, решительно настроен убивать время, часами разговаривая с рыбаками, или же брал экипаж, ехал в Канны и развлекался в каком-нибудь придорожном кафе.
Он никогда не любил ходить пешком, а я каждый день проходил пешком много миль, так что мы проводили вместе лишь один-два дня в неделю, встречались так редко, что почти все наши разговоры были важны. Не раз звучали имена современников, я впервые заметил, что Оскар на самом деле презирает почти всех. О многих, кто считался его друзьями, он высказывался очень резко. Однажды мы говорили о Рикеттсе и Шэнноне. Я сказал, что, если бы Рикеттс жил в Париже, он прославился бы: многие его полотна я считал выдающимися, а ум у него был чисто французский - даже язвительный. Оскар не хотел слушать похвалы ни в чей адрес.
- Знаешь, как я их называю, Фрэнк? Мне это определение нравится. Я их называю «Вспыльчивость и темперамент».
Из-за наказания ли Оскар несколько озлобился, или просто не устоял перед соблазном произнести остроумную фразу?
- А что ты думаешь об Артуре Саймонсе? - спросил я.
- О Фрэнк, я давно о нем сказал, что он являет собой печальный пример эгоиста, у которого нет «эго».
- А как насчет твоего соотечественника Джорджа Мура? Он довольно популярен, - продолжил я.
- Популярен, Фрэнк. Словно это имеет значение. Джордж Мур всё свое образование получил на публике. Он написал две или три книги, прежде чем понял, что существует такая вещь, как английская грамматика. Он тут же объявил о своем открытии, и этим завоевал восхищение необразованных людей. Еще через несколько лет он обнаружил, что литература - сродни архитектуре, что предложения надо соединять в параграфы, параграфы - в главы, и так далее. Естественно, он и об этом открытии начал кричать на всех перекрестках, чем завоевал восхищение журналистов, которые всю жизнь носили груды щебня и ничего об этом не знали. Фрэнк, боюсь, несмотря на все его усилия, он умрет прежде, чем достигнет уровня, на котором писатели начинают. Жаль, потому что у него, конечно, есть небольшой, но подлинный талант. От Саймонса он отличается тем, что у него есть «эго», но у этого «эго» - пять чувств, и нет души.
- А что насчет Бернарда Шоу? - дальше расспрашивал я. - Его-то нельзя сбрасывать со счетов.
- Да, Фрэнк, это - человек подлинного таланта, но мрачного ума. Вспышки юмора - словно зимний свет в суровом, лишенном растительности пейзаже. У него нет страсти, нет чувства, а без страстного чувства как можно быть художником? Он ни во что не верит, ничего не любит, даже самого Бернарда Шоу, и, честно говоря, в целом меня не удивляет его равнодушие, - Оскар зло рассмеялся.
- А Уэллс? - спросил я.
- Жюль Верн от науки, - пожал плечами Оскар.
- Тебя когда-нибудь интересовал Харди? - продолжил я.
- Не особо. Он просто узнал, что у женщин есть ноги под платьями, и это открытие фактически сломало ему жизнь. Думаю, в минуты отдохновения он пишет стихи, и это, должно быть, читать очень тяжело. Он ничего не знает о любви, страсть для него - детская болезнь вроде кори. Бедный несчастный дух!
- Быть может, опишешь миссис Хамфри Уорд, - воскликнул я.
- Боже упаси, Фрэнк, - завопил Оскар с таким комическим отвращением, что я не смог сдержать смех. - Харди - хотя бы писатель и великий пейзажист.
- Не знаю, почему, - продолжил Оскар, - но я всегда пытаюсь заняться сватовством, когда думаю об английских знаменитостях. Мне очень нравится представлять, как миссис Хамфри Уорд в свои восемнадцать-двадцать лет краснеет перед Суинберном, который, конечно же, искусал бы ее шею неистовыми поцелуями, а она убежала бы и подала бы на него иск, или молча страдала бы от смеси наслаждения и стыда.
А если бы можно было женить Томаса Харди на Виктории Кросс, он познал бы какие-то намеки на истинную страсть, которая оживила бы его маленькие альбомные портреты накрахмаленных леди. Думаю, очень многих писателей можно было бы спасти таким образом, но остаются еще Корелли и Холл Кейн, с ними ничего
