унижение в нужде и бедствиях, оскорбленному и поруганному человеком, которого он любил, человеком, который вверг его в Ад...
Я решил немедленно пойти к Оскару и немного его утешить. Подумал, что пятьдесят фунтов или около того для меня, в конце концов, большой роли не сыграют, и начал вспоминать все те приятные часы, которые провел с ним, часы веселых бесед и невероятного интеллектуального наслаждения.
Я поехал на утреннем поезде в Париж и пересек реку, чтобы попасть в гостиницу Оскара.
У него было две комнаты - маленькая гостиная и еще меньшая спальня. Когда я вошел, он лежал на кровати полураздетый. Комнаты произвели на меня неприятное впечатление. Они были обычными: незначительные простые маленькие французские комнатушки, обставленные без вкуса - привычные стулья из красного дерева, позолоченные часы на камине и нелепые желтые обои на стенах. Что меня поразило - так это беспорядок повсюду: книги на круглом столе, книги на стульях, книги на полу, беспорядок - вот пара носков, вот - шляпа и трость, пальто валяется на полу. Любовь к порядку и аккуратность, которыми Оскар отличался на Тайт-Стрит, полностью его покинули. Он не жил тут, не был намерен обустроить всё наилучшим образом: он просто существовал без какого-либо плана и цели.
Я пригласил Оскара на ланч. Пока он одевался, я понял, что его одежду постигли те же метаморфозы, что и жилье. В золотые времена в Лондоне Оскар был истинным денди, по вечерам носил белые жилеты, обязательно вставлял цветы в бутоньерку, никогда не забывал про перчатки и трость. А сейчас он был одет просто пристойно - только и всего. Настолько ниже среднего уровня, насколько прежде он средний уровень превосходил. Очевидно, Оскар махнул на себя рукой и больше не получал удовольствия от тщеславия. Мне это показалось дурным знаком.
Я всегда считал, что у Оскара отличное здоровье, думал, что он проживет до шестидесяти-семидесяти лет, но он больше не заботился о себе, и это меня угнетало. Какой-то источник жизни в нем, кажется, иссяк. Второе предательство Бози Дугласа стало для Оскара последним ударом.
В экипаже Оскар был поглощен своими мыслями, удручен, и сразу начал извиняться.
- Из меня будет плохой спутник, Фрэнк, - предупредил меня Оскар дрожащими губами.
Кажется, напоенный ароматами летний воздух Елисейских полей немного его оживил, но он, очевидно, утонул в горьких размышлениях и почти не замечал, куда едет. Время от времени он тяжело вздыхал, словно его что-то угнетало. Я как можно более беззаботно перепрыгивал с одной темы на другую, пытался отвлечь его от ненавистного предмета его горестных дум, но тщетно. Под конец ланча Оскар мрачно сказал:
- Фрэнк, я хочу, чтобы ты мне кое-что сказал. Скажи честно, считаешь ли ты, что я ошибаюсь. К сожалению, сам я этого не понимаю...Ты ведь помнишь, на днях я говорил о Бози - он теперь разбогател и швыряет деньги на скачки горстями.
Я просил его дать мне 1500-2000 фунтов, купить мне ренту, или сделать что-то, что приносило бы мне 150 фунтов в год. Ты сказал, что просить его об этом не будешь, так что я сам попросил. Я сказал, что поступить так - это его долг, а он набросился на меня, жестоко облил помоями. Называл меня ужасными словами, говорил ужасные вещи, Фрэнк. Я не думал, что можно страдать сильнее, чем я страдал в тюрьме, но он бросил меня истекать кровью..., - ясные глаза Оскара наполнились слезами. Я молчал, и Оскар воскликнул:
- Фрэнк, ответь мне во имя нашей дружбы - это я во всем виноват? Кто неправ - Бози или я?
Оскар был жалок в своей слабости. Или это его любовь была по-прежнему столь велика, что он предпочитал винить во всем себя, а не своего друга?
- Конечно же, мне кажется, что не прав Бози, - ответил я. - Абсолютно не прав, - не удержался я, потом добавил:
Ты ведь знаешь - нрав у него безумный: если он даже себя восхваляет, как давеча передо мной, он для этого вгоняет себя в ярость, и ты, наверное, невольно вызвал его раздражение своим вопросом. Если бы ты воззвал к его великодушию и тщеславию, ты получил бы то, что тебе нужно, с большей легкостью, чем сейчас, когда ты взываешь к его чувству справедливости. Он мало что знает о нормах этики.
- О Фрэнк, - сказал Оскар серьезно, - я пытался донести это до него, как мог, очень спокойно и мягко. Я говорил о нашей прежней любви, о хороших и плохих временах, которые мы пережили вместе. Ты ведь знаешь - я никогда не смог бы быть с ним груб, никогда.
- Никогда не было в мире такого предательства, - злился Оскар в экзальтации. - Помнишь, ты мне как-то сказал, что единственный изъян, который ты смог найти в идеальной символике Евангелия - то, что Ииуса предал чужеземец - Иуда Искариот, а ведь его должен был предать Иоанн, любимый ученик, потому что предать нас может лишь тот, кого мы любим? Фрэнк, как верно, как трагически верно! Именно те, кого мы любим, предают нас поцелуем.
Какое-то время Оскар молчал, потом продолжил устало.
- Хотелось бы, чтобы ты поговорил с ним, Фрэнк, и объяснил, как несправедливо и зло он со мной поступил.
- Оскар, вряд ли я смогу это сделать, - сказал я. - Я не знаю ваши отношения, не знаю, какие мириады связей вас объединяют. Я принесу лишь вред, никакой пользы.
- Фрэнк, - закричал Оскар. - Ты ведь знаешь, что он виновен во всем, в моем падении и крахе. Это он втянул меня в драку со своим отцом. Я умолял этого не делать, но он меня подстегивал, говорил, что его отец не сможет ничего сделать, говорил с презрением, что его отец не сможет ничего доказать, говорил, что его отец - самое мерзкое и отвратительное существо на свете, и я просто обязан его остановить, а если я этого не сделаю, все будут надо мною смеяться, и он больше не сможет общаться с трусом. Вся его семья, брат и мать тоже умоляли меня атаковать Куинсберри, все обещали мне свою поддержку, а потом...
Ты ведь помнишь, Фрэнк, как Бози говорил с тобой в «Кафе-Рояль» перед началом процесса, когда ты предупреждал меня, умолял отказаться от безумного процесса, уехать за границу. Помнишь, как он тогда разозлился. Сказал, что ты мне не
