тем летом свалил меня снова. Узнав от общих друзей, что болезнь Оскара не мешает ему обедать в ресторане и наслаждаться жизнью, я воспринял его жалобы и просьбы с долей нетерпения, и ответил ему коротко. Его болезнь казалась мне лишь отговоркой. Когда мою пьесу приняли к постановке, его требования стали столь же настойчивыми, сколь и чрезмерными.
В конце концов, я поехал в сентябре в Париж, чтобы повидаться с Оскаром, в уверенности, что смогу всё уладить миром после пяти минут беседы: он ведь должен помнить наш уговор.
Я нашел Оскара в добром здравии, но он был по-детски раздосадован тем, что мою пьесу поставят, и был решительно настроен вытянуть у меня все деньги, какие удастся вытянуть, не мытьем, так катанием. Я никогда не сталкивался с такой настойчивостью просьб. Я мог лишь пообещать, что заплачу ему еще, что я и сделал.
В процессе всех эти торгов и вымогательств я понял, что, несмотря на мое прежнее мнение, Оскар вовсе не был талантливым другом и не придавал дружбе никакого значения. Его любовь к Бози Дугласу превратилась в ненависть - поистине, его симпатия никогда не основывалась на понимании или восхищении, это был чистой воды снобизм - Оскару нравился титул, романтическое имя «лорд Альфред Дуглас». Роберт Росс был единственным другом, о котором Оскар всегда говорил с симпатией и восхищением. «Один из самых остроумных людей» - называл его Оскар, подшучивал над его почерком, который был очень неразборчив, всегда шутил добродушно: «Эти буквы явно свидетельствуют о том, что Робби есть что скрывать», но добавлял: «Какой он добрый, какой хороший», словно преданность Росса его удивляла - на самом деле так и было. Росс потом сказал мне, что Оскар никогда особо о нем не переживал. На самом деле Оскар так мало переживал о ком-либо, что лишенная эгоизма любовь его изумляла сверх всякой меры: он не мог найти объяснения такой любви в своей душе. Его тщеславие всегда было сильнее, чем благодарность - на самом деле это присуще большинству из нас. То и дело, когда Россу хотелось исполнить роль наставника или дать Оскару задание, Оскар становился язвительным и отвечал резко: «Поистине, Бобби, ты так хорошо ездишь на такой высокой лошади, с таким удовольствием - жаль, что ты никогда не пытался поездить на Пегасе» - не совсем насмешка, но строгая отповедь, дабы призвать своего ментора к порядку. Подобно большинству людей с очаровательными манерами, Оскар был эгоистичен и сосредоточен на себе, слишком уверен в свой собственной важности, чтобы особо думать о других, но при этом щедр к нуждающимся и добр ко всем.
После моего возвращения в Лондон он продолжал выпрашивать деньги почти в каждом письме. Как только мою пьесу начали рекламировать, меня бросились преследовать толпы людей, утверждавших, что Оскар продал им сценарий пьесы, который потом продал мне. Несколько человек угрожали, что подадут судебный иск, чтобы помешать мне поставить пьесу «Мистер и миссис Дэвентри», если я сначала им не заплачу. Естественно, я написал Оскару довольно резкое письмо, упрекнул его в том, что он втянул меня в это осиное гнездо.
В разгар всех этих неприятностей, кажется, в октябре, я узнал, что Оскар серьезно болен, и если я ему должен, как он утверждает, я очень ему помогу, если вышлю эти деньги, поскольку он находится в большой нужде. Письмо застало меня в кровати. Не помню, ответил я или нет: письмо меня разозлило - его друзьям следовало знать, что я ничего Оскару не должен. Но потом я получил телеграмму от Росса с сообщением о том, что врачи не надеются, что Оскар выживет. Я болел и не мог пошевелиться, но мне надо было немедленно выехать в Париж. Я послал за своим другом Беллом, дал ему денег и выписал чек, умолял его пересечь Ла-Манш и сообщить мне, действительно ли Оскар в опасности, во что мне верилось с трудом. Как нарочно, на следующий день, когда, как я надеялся, Белл выехал, его жена пришла сказать мне, что у Белла тяжелый приступ астмы, но он пересечет Ла-Манш, как только сможет.
Я слишком плохо себя чувствовал, чтобы перечислить деньги, которые могли понадобиться, а Оскар кричал «волк» по поводу своего здоровья слишком часто, чтобы я мог счесть его достойным доверия свидетелем. Но всё равно я был недоволен собой и волновался, хотел, чтобы Белл поскорее выехал.
Дни проходили в тяжелых сомнениях и страхах, но вскоре была поставлена точка. Я получил телеграмму о том, что Оскар умер. Я с трудом поверил своим глазам: это казалось невероятным - фонтан радости и веселья, ярчайший источник интеллекта и интереса к жизни замер навсегда. Из-за смерти Оскара Уайльда мир покрылся для меня серой пеленой.
Через несколько месяцев Роберт Росс сообщил мне подробности последней болезни Оскара.
Росс поехал в Париж в октябре: увидев Оскара, он был поражен изменениями в его облике, настаивал на том, чтобы отвести его к врачу, но, к его удивлению, врач не увидел причин для беспокойства. Если Оскар перестанет пить вино и прочие спиртные напитки, он сможет прожить еще много лет. Абсент полностью запрещен. Но Оскар не обратил внимания на эти предостережения, и Росс мог лишь возить его туда, куда позволяла погода, и пытаться обеспечивать безобидные развлечения.
Оскар почти напрочь утратил волю к жизни: пока он мог жить приятно и без усилий, он был доволен, но как только его здоровье портилось, он испытывал боль или хотя бы дискомфорт, он терял терпение и хотел поскорее от этого избавиться.
Но всё-таки Оскар до последнего часа сохранял свой искрометный юмор и очаровательную веселость. Из-за болезни у него появилось раздражение на коже, скорее неприятное, чем болезненное. Встретившись с Россом однажды утром, после того, как они не виделись день, он извинился за то, что расчесал кожу.
- Поистине, - воскликнул Оскар, - сейчас я более, чем когда-либо, похож на огромную обезьяну, но, надеюсь, Бобби, ты угостишь меня ланчем, а не орехом.
Во время одной из последних поездок с другом он попросил шампанского, и когда его принесли, заявил, что умирает так же, как жил, «не по средствам» - радостный юмор Оскара озарил даже его последние часы.
В начале ноября Росс покинул Париж, уехал с матерью на Ривьеру, а Реджи Тернер пообещал остаться с Оскаром. Он описывает, как Оскар всё больше слабел, но до конца блистал присущим ему юмором, поражая всех, кто приходил его
