война. В одном из номеров «Нашей нивы», под рубрикой «Белорусы на войне», он поместил среди других и фотоснимок Максима Горецкого — молодого, в студенческой тужурке, с густой копной зачесанных направо волос.
Теперь Максим стригся: после окопов, после ранения и госпиталей, а может, как он сам шутил, «и от дум» залысины повысили его лоб — светлый, чистый, вдумчивый. Замыслов у Максима было множество: он собирался писать историю белорусской литературы, по его выражению, от Смоленского Авраамки до Купалки, живущего в тех же расщелинах приднепровских, что когда-то святой Авраамий.
— И хрестоматию нужно издать, — делился он мыслями с Иваном Доминиковичем. — И опять же от Авраамки…
— До Максима Горецкого, — весело перебивал молодого нетерпеливца Купала.
— Прозы, прозы нам нужно! — повторял Максим. — Пусть бы такая книга, как ваша «Дорогой жизни», легла на стол и одна, и другая… А как нам необходим свой, белорусский, театр!
— А словари, — не забыл одобрить работу Горецких Купала. — Сколько рук нам понадобится!..
Смутились, ибо в тех же разговорах не могли не вспоминать о близких им людях, которых будет так не хватать, когда начнется возвращение поезжан к родным гнездам. Тётка, Максим Богданович, Левон Гмырак…
Купала очень любил и ценил Левона Гмырака — критика, публициста. Его фотографию он успел поместить в том же номере «Нашей нивы», что и Максимову. И вот Максим говорит, что война не пощадила Гмырака. Убит в 1915 году, в июле. Купала тогда еще был в Вильно.
— А Максим…
Фамилии не называют. Всем и так ясно, о ком речь — о Богдановиче. Ему было 25, как теперь Максиму Горец-кому. Максим I, Максим II — так величают сегодня белорусы классиков своей литературы Максима Богдановича и Максима Горецкого. А тогда, в 1918 году, на Малой Богословской в Смоленске, просто Максим Горецкий сидел перед своим любимым поэтом, поверяя тому свои сокровенные думы:
— Богданович открыл поэзию нашей мифологии, открыл в белорусском народе Поэта, Лирника. Но, думается, это неполное открытие народа. Ибо народ наш еще и философ. И я написал бы это слово с большой буквы — Философ. Я жду, что из нашего народа выйдут и новые Скорины и новые Достоевские. Из народа-философа не могут не выйти. Ведь это вовсе не варварство — мифология белорусов, их суеверия, наконец. Это работа души, стремление постигнуть мир, осмыслить его. Перед нами ведь целая система осмысления! Не хлебом единым жил испокон веков наш сермяжный мужик; он жил и сказкой, легендой, суеверием, тратя на их создание силу, энергию, душу. Мог хлеба не иметь, а без сказки жизнь свою не представлял. И вот в XX столетие он вступил едва ли не с самым богатым запасом и сказок, и легенд, и песен — как ни бывало тяжко, не растерял это свое наследство, богатство. Народ откроет нам врата своей сокровищницы духовной, и мы удивим весь мир новыми Достоевскими…
Текла беседа. А на столе гудел самовар. Иван Доминикович клал к чаю даже по тем временам внушительную головку сахара. «От привезенного из командировки, за особые заслуги», — шутил. Но чай казался сладок не столько от сахара, хоть и ни в какое сравнение не шел с ним опротивевший сахарин, сколько от задора Максима и Гаврилы Горецких. Купала слушал братьев и счастливо улыбался: «Не погорельцы — горят Горецкие!..» Он втайне, может, чуточку и завидовал их молодой энергии, запалу, целеустремленности. Но и нарадоваться не мог: «Растет наша литература, растет…»
Был у Купалы-поезжанина в 1918 году еще и приезд в Белоруссию, в Оршу, — приезд, правда, очень короткий, однодневный. Но он вошел в историю белорусской поэзии тем, что именно в этот день, 19 ноября, Купала написал стихотворение «Наследство», ставшее сегодня в Белоруссии одной из любимых песен. Купале не суждено было услышать мелодии этой песни, как и ста других, созданных уже на его слова, но само стихотворение пришло к нему тогда воистину «лаской материнскою». Орша — это уже была родина, это в такой близи от Окопов, от матери, что все и вокруг поэта, и в душе его разом прояснело, и он увидел в этом свете наиглавнейшую ценность на земле, свое настоящее богатство — наследство, доставшееся «испокон веков от прадедов». Наследство, о котором навевают ему «сказки-сны весенние проталины», шелест вереска, гомон бора, «в поле дуб, разбитый молнией». Наследство, о котором он печется денно и нощно, пристально и ревностно следя за тем, «по-прежнему ль оно — всё там и трутнем ли не съедено».
Ношу его в своей душе,
Как вечный светоч-полымя, —
признавался поэт.
Что же это, однако, за богатство, что за наследство?
А то наследство-то —
всего Сторонушка Родимая.
Всего!..
Свидание с нею в Орше было до боли коротким и только еще сильнее разбередило душу поэта. Осознанием — полным — своего поезжанства уже в самый канун нового, 1919 года и заканчивалось для Купалы это поезжанство — целый период в его жизни.
21 января 1919 года Янка Купала переехал на постоянное жительство в Минск.
Глава девятая
«ДЛЯ НАС, ВОССТАВШИХ, СОЛНЦЕ ВСХОДИТ…»
1. «ЗА СЛАВОЙ, ЗА СЧАСТЬЕМ В НАРОД И С НАРОДОМ…»
Первое написанное в — Минске стихотворение Купала назвал «Светает». «Свет солнца царит на земле», — утверждал поэт. «Вставайте! — обращался он к сынам и дочерям Белоруссии. — Солнце несет нам свет и тепло». Понятно, что в образе солнечного света, «царящего на земле», Купала воплощал Революцию. Он призывал идти ей навстречу и верить, что она «сердца отогреет» и «откроются очи на свет».
Но обстоятельства в Белоруссии 1919 года отпустили революции, Советской власти очень мало времени. 1 января 1919 года была провозглашена Белорусская ССР; 21 января Купала приехал в Минск, а уже в августе он вынужден был покинуть его — наступали легионеры Пилсудского. Бои за Минск шли в окрестностях, близких к Боровцам Пильницы, Паперни — на холмах, среди перелесков Долгиновского тракта. От немецкой оккупации поэта оградил Смоленск. От белополяков
