он рассчитывал укрыться у матери в Окопах. 10 августа Купала уже сидел там невылазно, разве что на день-другой отлучался к дальним родственникам в Гайдуковку, расположенную в десяти верстах от Окопов, или в Калисберг, где управляющим в усадьбе Снитки был тогда Юлиан Романовский — муж сестры Лели. Весь сентябрь 1919 года поэт пробыл в Окопах — не лежала у него душа к новым пришлым «хозяевам», да и хотелось ему закончить одну весьма, как ему казалось, важную работу.
И все-таки даже в это короткое время — с января по август 1919 года — Купала смог поверить в благотворность перемен и написать свое первое солнечное стихотворение новой эпохи. Их потом Купала создаст множество — светлых, со столь дорогим для него образом солнца стихов. В 30-е годы это будут стихи обретенного солнца. Сейчас же, на пороге 20-х, как и до революции, поэт все еще звал к солнцу. Правда, теперь это уже было солнце, которое взошло, которое светило и над Минском, и над малообжитой еще квартиркой Луцевичей в доме по улице Юрьевской, и над Комиссариатом просвещения с Белорусским народным домом, куда Купала устроился библиотекарем, и над «Белорусской хаткой» близ Кома-ровки, куда на вечерки и концерты они с женой охотно и часто ходили. А сколько новых радостных знакомств завязалось у поэта в эти дни! Сколько надежд вселилось в его сердце!
В конце же июля 1919-го здоровье еще не внушало Купале опасения; не было слышно и пушек Пилсудского ни со стороны Ракова, ни с Долгиновского тракта, и поэт надеялся, что белополякам, возможно, «…Минска так и не удастся… увидеть». Тремя же месяцами раньше, в апреле, на пасху, он ездил с женой в Окопы. Эта его первая после поезжанства встреча с матерью, со столь памятными для него местами была трогательной и праздничной. Праздничной вдвойне, потому что на дворе уже стояла весна — его любимая пора года. Ко всему еще Окопы избавляли от забот о хлебе и к хлебу. А в Минске дороговизна страшная: хлеб 12–13 рублей за фунт, сало — 50–60 рублей…
О том, что Купала сразу после приезда в Минск почувствовал себя хозяином на своей земле, свидетельствует письмо поэта к Б. И. Эпимах-Шипилло, в котором он просит профессора переехать на родину: «Бросайте, паночек…Питер и перебирайтесь на постоянное жительство хотя бы в Минск. Тут и воздух лучше, и с продуктами намного легче. Тут бы вы никакой нужды не знали, потому что я могу все в деревне доставать, хотя и трудно с привозом — отбирают. Так соглашайтесь… Тут через Комиссариат можно выхлопотать разрешение на перевоз всех Ваших вещей и библиотеки…» Понятно, что разруха наложила отпечаток на купаловское письмо-приглашение, несколько его «обытовив». Но за словами поэта о хорошем воздухе нельзя не увидеть чего-то большего: благодарный ученик зовет к себе своего учителя как хозяин, как человек, обретший Батьковщину. Можно сказать иначе: эта новая Батьковщина устами Купалы звала, возвращала на круги своя того, кого именовали до революции сердцем Беларуси, солнцем Беларуси.
В Минске, на родине, Купала, что называется, обретал второе дыхание, снова, как некогда в белые ночи Петербурга, в окоповское лето 1913-го, включаясь в постоянную и напряженную творческую работу. Именно здесь, именно сейчас поэт взялся за тяжелейший труд — за перевод древнего «Слова о полку Игореве», которому он отдал больше двух лет. Осуществить этот замысел без предварительной подготовки и думать было нечего. И Купала весной 1919 года делает первые подступы к «Слову». В том же письме к Эпимах-Шипилло, от 13 апреля, читаем: «Сейчас я немного занялся штудированием славянской мифологии вообще и белорусской в частности». И следом поэт просит профессора прислать ему работу Зеленина по мифологии, книги Шейна, Карского, Романова. Спустя три дня он с этой же просьбой обратился и к Белоусову: «Я сейчас, признаюсь Вам, штудирую, или, иначе, увлекаюсь славянской мифологией, в частности, меня интересует переходное время от язычества к христианству у нас, в России, и по этому вопросу имею всего лишь одну книжечку Аничкова «Язычество и Древняя Русь». Искал в Смоленске и тут, в Минске, книгу Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», но так и не нашел. Вот если бы вы, дорогой Иван Алексеевич, помогли мне в этом…» И характерно, что именно в эти же годы разрухи, гражданской войны книгу Афанасьева точно так же разыскивал другой «крестьянский» поэт, Сергей Есенин, которому удалось ее выменять на пять мешков муки. А вскоре появились «Ключи Марии» и другие есенинские произведения, навеянные поэтическими воззрениями славян на природу.
Янка Купала ощущает ту же необходимость обратиться к первоисточникам славянской народной культуры — живым ее родниковым ключам.
Уезжая в 1915 году из Минска, поэт оставил здесь под присмотром Власова и Левицкого свою библиотеку. По возвращении его ждало горькое известие: библиотека пропала. «Меня тут страшно обокрали, — сообщал Купала в письме к Эпимах-Шипилло. — Пять ящиков с книгами, рукописями и другими письменными материалами». И вновь сокрушался: «Разворовали всё… Сильно жаль рукописей и книг. Некоторых книг сейчас ни за какие деньги не достать, как, напр., «Статут Литовский». Великий книжник Купала тем более переживал эту потерю, что многие из книг были бы весьма кстати при его теперешней работе над переводом «Слова о полку Игореве».
В тяготении к «Слову» нам видится социальная и художническая обусловленность, закономерность. Когда-то здесь, в Минске, редактор-издатель Мысавской вел о «Слове» речь с молодым автором «мужицкого» стихотворения, указывая ему на эту поэму как на образец, как на одну из вершин литературы. И вот в том же Минске внимание уже зрелого Купалы обращает на «Слово» не кто-то один, а сама ее величество Революция — с героикой, с Любовью к родной земле, столь величественно опоэтизированными в «Слове», и с той ничуть не меньшей исторической сложностью, нежели междоусобицы XII века. Требование единства народа в борьбе против сил, стремящихся затмить взошедшее солнце, — какое это насущное для 1919 года требование. Потому-то и считал поэт работу над переводом «Слова о полку Игореве» чрезвычайно важной и засел за нее уже весной.
Свои же стихи пока не писались. 31 мая помечено «Светает», 7 июня — «Если сердце твое защемит, заболит», стихотворение частное, альбомное, как бы вневременное, как бы парящее над реальностью с ее жгучими проблемами, социальными, политическими. Но этими проблемами Купала «заболел» в Окопах, когда оказался наедине с самим собой, когда как бы со стороны глянул на происходящее, — одинокий зритель, перед которым поднялся занавес и открылась сцена, и на ней, как
