корпения над шрифтами несколько согбен и сутул. Одна из его поклонниц подарила Андрееву гардероб покойного мужа (он был нэпманом и любил щеголевато одеваться), и он до самой войны донашивал несколько костюмов из прекрасной английской шерсти и шикарное черное осеннее пальто. В войну домашние обменяли все эти вещи на продукты, и они перекочевали к хищным подмосковным молочницам, которые в голодные годы буквально обирали москвичей. И, вернувшись с Ленинградского фронта, Андреев долго, как и многие фронтовики, ходил в потертой гимнастерке и шинели.
Семья Добровых страшно бедствовала и голодала первых два военных года. Из дома было вынесено все, что можно было обменять на еду. Безмерно расширяя Москву, большевики создали экономический город-паразит, который не могли прокормить московская и другие расположенные по соседству губернии. Сегодня этот процесс раздувания города зашел так далеко, что население московского региона представляет собой огромную пугающую страну, которую кормят дешевой эрзац-пищей из модифицированной сои. Не дай Бог, если городу придется переживать социальные потрясения и осады, как в сорок первом, — несколько миллионов умрут с голода и из города снова потянутся вереницы беженцев с узлами за спиной. Ах, это осеннее бегство из Москвы сталинских холуев в сорок первом! Все дороги были забиты «эмками» и грузовиками с людьми с белыми от страха глазами. А весной, когда стаял снег, около помоек обнаружились горы корочек партбилетов с вырванными страницами — они заметали следы. Андреев в это время был уже на фронте штабным писарем. Он рассказывал, как пришел в военкомат со своей портативной пишущей машинкой, мешком папирос «Беломорканал» и тремя книгами — буддийскими текстами, Евангелием и томом Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Книги безвозвратно пропали во время прорыва немцев на Волховском фронте, когда Андреев был срочно переброшен в другой штаб. А машинка вернулась с ним домой после войны, и он печатал на ней даже после отсидки во Владимирском централе. Ее как железный хлам не конфисковали лубянцы и она сохранилась у одной из поклонниц поэзии Андреева. Такими поклонницами были все дочери знаменитых московских профессоров, дамы чистые, нежные, старавшиеся подкормить тощего поэта, одеть в обноски своих близких и особенно старавшиеся купить ему носки и ботинки, так как он вечно ходил в стоптанной обуви с отваливающимися подошвами, которые он привязывал веревочками, и в носках с голыми пятками. Дочери профессоров да и сами профессора были тоже полунищими и годами собирали деньги на приличное пальто, и им было трудно накопить деньги на хорошие ботинки для поэта, поэтому покупали недорогую полурабочую обувь. Да о чем говорить? В те далекие годы будущий академик и будущее знамя горбачевской перестройки Лихачев ходил в белых парусиновых туфлях, которые подбеливал мелом. На очень тощем пайке жила советская довоенная интеллигенция — по системе академика Павлова, того, который в специально построенном для него Ягодой под Петроградом поселке Колтуши мучал собак. Портрет Павлова очень хорошо написал певец продавшейся большевикам интеллигенции художник Нестеров, создавший целую галерею портретов этих господ.
Нестерову протежировал академик Щусев, построивший ленинский мавзолей, а до него — множество прекрасных церквей в стиле модерн. Щусев был давно связан с западными мистическими обществами типа Гурджиева и антропософов и пользовался их покровительством и заступничеством.
Мучитель собак Павлов, сын священника, как и большинство детей русского духовенства, был человек политически темный и опасный (вспомним Чернышевского, Нечаева, Ленина и иже с ними). Павлов с детства пел на клиросе, специально для него Ягода построил в Колтушах единственный в сталинской России храм, где он подвизался псаломщиком.
Женат Павлов был на чистокровной еврейке Сарре, которую он крестил, и она получила новое имя — Серафима. Их сын, в отличие от низкорослого, похожего на заросшую шерстью макаку Павлова-отца, — высокий, стройный, черноволосый, с очень неприятным взглядом. Одевался он модно, по-европейски, всегда носил бабочку, стал, как и отец, физиологом и тоже мучил несчастных собак. Павлов-сын дружил с Ягодой и его людьми и лично знал Сталина, который поручил ему вместе с отцом разработать теорию, как советских людей вечно держать впроголодь, по их жаргону — «в подчинении условных рефлексов». Сталина павловская теория весьма радовала и негласно была введена всюду. У нас сейчас в Эрэфии строится госпародия на Советский Союз, и совсем не до этого. Здесь каждое утро играют михалковский гимн, и военные под дудки и барабаны носят алые стяги, телеэфир переполнен фильмами и передачами, показывающими, каким мудрым вождем был товарищ Сталин. Причем чем дальше, тем мудрее, и погост с Красной площади никто растаскивать не спешит. А до тех пор, пока кости и пепел красных упырей на своих местах, Москва будет проклятым Богом местом. Павловская теория о содержании населения впроголодь, державшая советскоподданных в абсолютном подчинении начальству и заставлявшая их истошно работать, дабы им и их отпрыскам не лишиться куска еды и не сдохнуть с голода, действовала более десяти лет, вплоть до разгрома Финляндией Красной армии в тридцать девятом году.
Абсолютное послушание Красной армии в дни финской войны привело к тому, что красноармейские колонны втягивались в финские леса, и финны расстреливали их на марше, причем красные командиры и их подчиненные даже не делали попыток рассредоточиться — все боялись начальства. К этому времени НКВД в ходе предвоенных чисток истребило более 90 % красного кадрового офицерского корпуса, и частями Красной армии командовали ваньки из деревень, часто даже не умевшие читать карты. С роты на полк, с полка на дивизию и корпус — таков был путь красных командиров в последние предвоенные годы. А в вермахте почти все командиры полков, дивизий, корпусов и армий имели опыт Первой мировой войны в рядах рейхсвера. Царский офицерский корпус в гражданскую войну большей частью сидел дома, не воюя ни за белых, ни за красных, и, тем не менее, его истребили до 1933 в ходе так называемой регистрации офицеров: пуля в затылок — и в яму! В годы гражданской войны у белых воевало 85 тыс. генералов и офицеров, а у красных — 72 тыс., причем офицеры генштаба оказались почему-то в большинстве своем у красных. Вот такая удручающая картина наблюдалась в России в предвоенные и военные годы, когда проходила юность, молодость и зрелость и Андреева, и моего отца.
Если наша смирновско-абрамовская семья была в основном кадрово-военная, то андреевская и все ее окружение не была связана ни с царской, ни с рабоче-крестьянской армиями. Я немного знал единоутробного брата Даниила Леонидовича — Вадима Леонидовича — и замечал разницу в их опыте. Вадим Леонидович был суше, прагматичнее своего брата, долго жил
