обретает новый смысл. Вместо того чтобы просто быть даром природы, который одним дан, а другим нет, оно становится важнейшим качеством, и партнеры должны развивать его в себе, чтобы партнерские отношения работали. Когда идеал отношений – равенство и взаимный обмен, сопереживание необходимо сознательно поддерживать. Пары, стремящиеся быть мягче в отношениях друг с другом, естественным образом меняют свое отношение и к незнакомцам, и даже к врагам, поскольку все больше побуждающим фактором в их поведении на публике становится личный опыт, а не приказы авторитета.
Хотя, судя по сообщениям в СМИ, люди по-прежнему жестоки и нечутки, нет никаких сомнений, что отвращение ко всем формам жестокости значительно возросло. Сострадание – это восходящая звезда, даже если время от времени ее затмевают тучи. Но оно будет развиваться только в том случае, если ему помогут люди, а у них получится это сделать, если они определятся, довольны ли они состраданием в его прежней форме – помощи другим с целью очистить свою совесть (когда не было необходимости разговаривать с людьми, достаточно было выписать чек), или их устроит новый стиль, означающий открытие для себя других личностей, обмен мнениями. Ибо единственное приемлемое сострадание в мире, считающее всех равными по достоинству, заключается в том, что все должны чувствовать, что вносят какой-то вклад, обе стороны должны слушать, и, если встреча проходит без тени сопереживания, это неполноценная, напрасная встреча.
Организации наподобие биржи труда были изобретены без учета этого второго варианта: это была необходимая мера, чтобы избавить оказавшихся в беде от высокомерия тех, кто монополизировал мировые блага. Но это была лишь половина победы. Затем появилась необходимость создавать новые связи, новые способы общения между людьми. Однако долгое время людей больше беспокоило желание, чтобы их оставили в покое, надежда на то, что взаимная терпимость положит конец конфликтам.
Настало время выяснить, почему толерантность не смогла реализовать эти надежды.
Глава 15. Почему толерантности никогда не было достаточно
Когда Сью находится на севере Англии, она чувствует себя как дома и снова начинает говорить с местным акцентом. Она родом отсюда. На юге Италии она тоже чувствует себя как дома и злится, если местные говорят, что она иностранка. Отсюда родом ее муж. Как ей удается любить два таких разных места, когда большинству людей трудно переносить чужие обычаи? Корни толерантности кроются в отношении как к соотечественникам, так и к иностранцам.
Отец Сью был образцом респектабельного тори, управляющим банком и сыном баптистского священника. «Всегда выполняй обещания, – говорил он, – но никогда не раскачивай лодку». Тем не менее то, что он поддерживал истеблишмент, не означало, что он принадлежал к нему, был удовлетворен этим или доволен собой. Ему не позволили получить университетское образование; он не получил повышения, на что, по его мнению, имел все основания; эти обиды скрывались под его котелком. Сью высмеивала головной убор отца, не соглашалась с его политикой и сердилась, что он не аргументирует свою точку зрения, когда она с ним спорит. Она выросла единственным и самостоятельным ребенком: одиночество – это факт жизни, как и смерть, говорила ее мать. Они с ней обсуждали одиночество, когда Сью было всего двенадцать.
Трудно сказать, к чему может привести происхождение из семьи англичан-протестантов, подразумевающее смесь традиций и инакомыслия: во времена миссис Тэтчер лидеры всех трех основных политических партий были нонконформистами. В случае Сью инакомыслие выражалось в энтузиазме по поводу всего иностранного. В университете она перешла с изучения английского на французский, когда харизматичный преподаватель левых взглядов вызвал ее восхищение лекциями об экзистенциализме, культурах третьего мира и организации всего сущего в системы мышления. Она стала известной своими протестами. Однако год, проведенный в Париже (1967–1968), показал, что не так-то легко быть принятым в братство франкофилов. И все же Сью так хорошо говорила на этом языке, что никто не мог догадаться, что она не француженка.
На баррикадах ей были не рады, а точнее, когда узнали, кто она по национальности, отправили в Комитет иностранцев. Камни, которые ей хотелось швырять в высокомерных представителей власти, так и остались неброшенными. Риторика Кон-Бендита ее не трогала; толпа загоралась, а потом энтузиазм сменялся скепсисом, и это озадачивало ее, она чувствовала себя чужой. Франция ее «поматросила и бросила». Она извлекла такой урок: левые должны быть циничнее, хитрее, нет смысла быть идеалистами; а она лично неспособна быть революционеркой, не умеет бросать камни. Она считала, чтобы быть революционером, необходим догматизм, а у нее его не было. Эта проблема с ней до сих пор. С годами ее все больше увлекают люди, взгляды которых она не разделяет.
Не зная ни слова на итальянском, она отправилась в Италию, и совершенно чужой край пришелся ей по вкусу. Можно ли сказать, что это сродни влюбленности? Стоит ли говорить, что итальянцы ей нравятся за все те качества, за которые ими восхищаются, за их компанейский характер, крепкую семейную жизнь? Приняли ли они ее в свое общество более радушно, чем французы, которых она называет высокомерными? Будучи провинциалкой с севера, она вписывалась в общество Лондона не лучше, чем в общество Парижа. Так же и в Италии ей вполне комфортно лишь среди людей без претензий, в одних городах больше, в других меньше. Даже ее муж считает себя почти иностранцем в этом более прохладном климате. Их друзья – шотландцы и итальянцы с юга. Она не хочет, чтобы семейная жизнь была оазисом. Ее муж мечтает вернуться на свою малую родину, в сельскую местность, чтобы воспитать сына так, как воспитывали его, когда можно было свободно играть на улице. Но это мечта, как и мечта стать врачом альтернативной медицины (он давно мечтает об этом). Где бы человек ни оказался, нигде нет такого места, где было бы одинаково хорошо расти всем культурам. Если смысл жизни человеку придают только семейные корни, то эти корни могут стать подобны слишком тесным туфлям. Сью повезло, что у нее есть родственники мужа, она их обожает, восхищается их стойкостью и яркостью их характеров.
Вот вам человек, свободно владеющий тремя языками, настолько далекий от европейца, что заявляет, будто не любит интернационалистов. Все ее друзья – иностранцы, гости на ее свадьбе принадлежали к семи национальностям, но ей ненавистна сама мысль о том, что она эмигрантка. Она воспитывает ребенка итальянцем, английская часть воспитания добавится позже. Ее корни сейчас в Италии, говорит она, а корни ей нужны. Но она добавляет, что пестрота Средиземноморья ей не очень подходит.
Как именно она оказалась эмигранткой? В университете она готовилась стать учителем французского языка и истории (в основном истории Англии) для английских детей. Практика преподавания в общеобразовательной школе в Манчестере оказалась для Сью непростой, сразу же обнаружилось ее стремление к независимости. Она гораздо лучше ладила с детьми, которых избегали или над кем издевались, чем с обычными детьми. «Мне не нравятся те, кто должен нравиться». Ее популярность среди старших детей, к которым она относилась как к взрослым, беспокоила директрису. «Если вы пытаетесь заставить людей задуматься и заглянуть внутрь себя, вы почти автоматически выводите их из себя – если только не найдете единомышленников, как это иногда и происходит». Но только иногда. Столкновение с директрисой не закончилось дракой. Сью решила не драться. Она забросила учебу и уехала в Неаполь, думая, что всегда сможет вернуться. И еще много лет, в своей итальянской ссылке, она упорно пыталась закончить докторскую диссертацию для своего английского университета, никогда не отказываясь от возможности вернуться. В конце концов она получила гражданство, и необходимости возвращаться уже не было. Однако огромный объем исследований, проведенных для диссертации, помешал ей стать итальянской мамашей.
Ее колебания – результат открытия, сделанного на первом курсе университета: философы во всем расходятся во мнениях, ни один не может претендовать на правоту. У Сью словно камень с плеч свалился, потому что это означало,
