что она может иметь мнение, к которому стоит прислушаться. Это и не давало покоя, потому что ее вопросам не было конца. Кроме того, она заражена интеллектуальным вирусом, который у некоторых людей возникает в силу образованности, желания читать и читать, навести порядок в кажущемся хаосе, спорить и спорить о том, как все сочетается друг с другом. Но затем у нее возникают сомнения. Хотя она часто воодушевляется своими открытиями, иногда ей кажется, что она не какой-то великий мыслитель: «Другие люди всегда были более высокого мнения о моих интеллектуальных способностях, чем я сама».
По ее искрометной манере шутить, по взрывам смеха, остроте ее суждений о людях и по доброте, по чуткости, которую она проявляет к слабостям окружающих, может показаться, что она прежде всего общительный человек. «Люди считают меня дружелюбнее, чем я есть на самом деле. Я близка лишь с очень немногими людьми. Я становлюсь очень тихой, если волнуюсь или расстраиваюсь». При первой встрече она кажется фонтаном эмоций, но говорит: «Мне не нравятся фонтанирующие люди». Если заглянуть за завесу обаяния, она одинока. По ее словам, ее привлекают вдумчивые люди, «у которых внутри идет работа»: так она описывает саму себя.
Сократить расстояние между собой и окружающими всегда было ее навязчивой идеей. В детстве она шла за незнакомцами по улице и подражала их походке, учась быть кем-то другим. Театр – это ее волшебное слово. Она ставит пьесы с подросткового возраста, актерская игра для нее – лучший способ проникнуть под кожу других людей. «Актерская игра дает возможность понять точку зрения других людей, другие взгляды и чувства. В актерстве нужно найти что-то общее. В актерах я ищу подвижных людей, не привязанных к какой-то одной жизненной роли». Когда ее итальянские ученики разыгрывают английские пьесы, она заставляет их раскрывать свои скрытые стороны. Одна из привлекательных черт Италии, пожалуй, в том, что и в повседневной жизни там позволено делать более широкие жесты, чем в Англии. Во всяком случае, во время чтения она наслаждается представлением, она вкладывает в это все силы, радуется своим «потрясающим результатам», любит учеников, остывает к ним, решает, что должна заняться наукой, а затем вновь обнаруживает, что больше всего любит преподавать: это бесконечное, изнурительное желание искать контакта. И все же она жалеет, что так и не нашла режиссера, который бы заставил ее раскрыть в себе что-то новое, как она это делает с другими.
Сью не уверена, куда пойдет дальше. Идеологии ее юности утратили свой блеск. Она все еще бунтарка, но была ли она когда-нибудь истинной бунтаркой? «Я раздражаю людей в иерархии, сама того не желая». Воспитание ребенка оставляет гораздо меньше сил для протеста. «Поиск цели закончился, теперь я хочу тишины». Если бы ее муж твердо высказался за уход в сельскую негу, она бы испытала искушение. Но он тоже интеллектуал, которому необходим стимул городской жизни, какими бы несовершенными ни были города.
В Сью живут два человека. Один всегда пытается сочувственно проникнуть под кожу других людей, а второй сопротивляется, неспособный чувствовать себя комфортно в определенных компаниях или отношениях. Она обитает на самых границах толерантности, где мельчайшие нюансы одновременно привлекают и отталкивают, на границах страны под названием Отчуждение. Если такой тонкой натуре настолько трудно быть европейцем или даже гражданином одной страны или одного города, какой еще новый паспорт нужно для нее придумать?
Перестанут ли люди раздражать, ненавидеть друг друга или воевать друг с другом, когда в мире постепенно распространится дух расовой, политической, религиозной толерантности? В это могут поверить только те, у кого короткая память. Толерантность всегда была похожа на летний сезон, за которым следовали холода и бури. Его солнечный свет приходил и уходил на протяжении веков, согревая землю, например, во времена империи Гаруна аль-Рашида, и даже сквозь тучи войн Чингисхана, а потом исчезал, будто его никогда не было. Толерантность – это сияние, излучаемое в периоды эйфории и процветания, когда кажется, что все идет хорошо и нет необходимости в козлах отпущения. Или это осень, обманчиво спокойная, сопровождающая усталость, наступающую после периодов крови и борьбы. Это никогда не было постоянным лекарством от ненависти или презрения. Проповедь терпимости к униженным, разгневанным или отчаявшимся всегда была бесполезна. Но вырваться из порочного круга толерантности и преследований возможно; есть третий путь, более захватывающий. Толерантность лишь подготовка к нему.
Сегодня лишь 39 процентов французов считают толерантность одной из своих важных ценностей (33 процента на правом фланге, 45 процентов на левом). Ровно столько же британцев заявили, что люди разного цвета кожи не могут без проблем жить в одном районе. Терпимость не смогла захватить воображение народа, потому что это не увлекательно: неохота принимать на себя бремя, мириться с тем, чего нельзя избежать. Не помогло и образование, как это выяснилось, когда в 1933 году самая образованная нация в Европе внезапно стала самой нетерпимой из всех существующих. У образованных людей такая же плохая репутация в плане толерантности, как и у невежественных, потому что заразиться нетерпимостью так же легко, как и простудой. Хотя процветание неоднократно было наградой стран и городов, наиболее открытых для чужаков, те, кто жаждал разбогатеть, всегда подвергались искушению нетерпимости, опасаясь зависти. В США 29 процентов чернокожих и 16 процентов белых говорят, что за последние два десятилетия стали менее терпимы к людям с другим цветом кожи.
Толерантность – это не современное лекарство, за которое ее выдают, а старое народное средство с кратковременным эффектом. Хотя некоторые цивилизации позволяли разным расам мирно сосуществовать бок о бок, гнев против чужестранцев и меньшинств вспыхивал снова и снова, часто с внезапностью, застигавшей всех врасплох. И даже при таком многовековом опыте терпимые люди по-прежнему вызывают подозрение или обвинения в слабоволии. Мало что изменилось с тех пор, как римский император Гонорий в IV веке н. э. приговорил чрезмерно толерантных денди к изгнанию за преступление, состоявшее в том, что они носили такие же брюки, как у его врагов-германцев. Римские солдаты носили мини-юбки, и это было на грани терпимости.
Декларация прав человека не сделала Францию автоматически толерантной страной. В начале XIX века, когда возникла конкуренция за рабочие места на новых текстильных фабриках, вспыхнули беспорядки против английских и немецких рабочих-иммигрантов. Затем мишенью стали бельгийские иммигранты, когда безработица пришла в такие города, как Рубе, где бельгийцы составляли половину населения. Иностранцы в Париже, число которых удвоилось, пока Осман [27] перестраивал город, не должны были удивляться тому, что гостеприимство сменилось враждебностью, как только бум закончился. Сегодняшние нападения на алжирцев напоминают «Марсельскую вечерню» 1881 года, когда десятитысячная толпа неистовствовала в этом городе, нападая на итальянцев и их имущество.
Однако это не означает, что человечество бессильно перед фундаментализмом и догматизмом. Вкус к терпимости имеет глубокие корни, но не обязательно передается от предков. Корни уходят в Древнюю Индию, где самая давняя традиция толерантности в мире. Там основные религии и многие другие более или менее гармонично сосуществовали на протяжении свыше тысячи лет. И все же в 1948 году Индия поддалась ужасающей вспышке фанатичной нетерпимости, в результате которой погибло более миллиона человек. Это не было неизбежным, но история того, как это произошло, отразилась на биографии каждого, как бы далеко он ни жил от реки Ганг и что бы ни думал о его водах, призванных очищать людей от грехов.
Индуизм по своей сути не догматичен: можно быть хорошим индуистом независимо от того, верите ли вы, что существует только один Бог, несколько или что бога вообще нет. Древняя книга индуистских гимнов «Ригведа» выделяется среди религиозных произведений своей терпимостью к сомнениям.
Откуда все творение произошло,
Он, вылепил он это или нет,
Он, кто наблюдает за всем с небесных высот,
Он знает – а может быть, не знает даже он.
Одни индуисты поклоняются Вишну, а другие – Шиве, и те и другие считают своего бога высшим, но признают, что второй бог тоже достоин поклонения и что
