название новому городу, об этом знал!
— Очень гладкая теория, Ярь. Но замечу: до тебя ее пробовали разматывать, и не раз. Так что…»
Дальше Ярик начинал беситься и спорить, чуть не брызжа слюной, и бил себя кулаками в грудь, доказывая, дескать, он не дурак, побольше многих знает, о чем говорит.
Так уже случалось раньше. Порой в рассудительного, спокойного, вежливого и аккуратного Ярика точно демон вселялся. Он становился язвительным и насмешливым и не слишком задумывался как о чувствах окружающих, так и о правдоподобии своих догадок. Даже спустя два часа его голос звенел у Леонида в голове, а мысль бежала дальше — все, выскользнула из рук, скорей хватай-догоняй!
— Ты думаешь, он может быть прав?
Лида, как всегда, украдкой поймала его настроение, подхватила тему и раскрутила спутанный клубок рассуждений в изящную прямую нить — ни порвать, ни расплести.
За это — способность одним вопросом навести порядок в его голове в те моменты, когда хаос все-таки закрадывался в нее, — Лёня и любил Лиду.
Любил…
Слово, нежданно-негаданно вспыхнувшее в сознании, ему не понравилось. Оно, конечно, отражало суть, но в глазах обывателей коверкало ее до пресловутых конфетно-букетных соплей. Как будто настоящей дружбы между мужчиной и женщиной быть не могло! Могла. И была. А дружба — это, как известно, бескрылая любовь, самая настоящая.
Только объяснять подобные нюансы посторонним раз за разом становилось утомительно.
— Тот древний жертвенник под мостом — всего лишь легенда. Во всяком случае, мы точно не знаем, где он находится, — на автомате повторил он то, что пару часов назад внушал Ярославу. — И ни в каких обрядах за последние триста лет существования города он так и не участвовал. Мы бы узнали. Ты бы узнала.
Он обернулся на заваленный документами стол и красноречиво приподнял бровь.
— Умение раскапывать информацию — это прожиточный минимум нашей профессии. Ты сам всегда так говоришь. — Лида поднялась, потянулась, хрустнула спиной, плечом повела округло.
По спине Леонида побежали мурашки. Защекотали кожу, налились горячим напряжением в низу живота. Чтобы притушить их, Лёня шутливо щелкнул Лиду по носу.
— А ты молодчина. И всегда ею была.
— Для того Институт и возродил меня, верно?
Ее глаза стали серьезными. В их густой, цвета гречишного чая глубине таилась боль. Еще даже не само чувство, а только зародыш — как осторожный всплеск со дна колодца, рождающий эхо и шум; как отблеск света в почерневшей от старости поверхности зеркала.
— Не надо. — Повинуясь внезапному теплому порыву, он обнял ее, прижал к себе, почувствовал сквозь вязку свитера и крахмальную твердость халата биение ее сердца. — Ты лучший специалист по работе с памятью в Институте. Ты этого заслуживаешь.
— Да, — сказала Лида, и во вздохе ее читалось невысказанное: «Только специалист. Не человек. Разве ты не считаешь так же?» Почувствовав напряжение Лёни, она засмеялась: — Хмарь я дрожащая или право имею?
Внутри заворочалось — беспокойно, тяжело — то, что тревожить было никак нельзя. Потому что ответов на эти вопросы у Лёни не сохранилось, а неизвестность приводила в состояние отчаяния в помеси с гневом.
Потусторонняя на службе Института. Чужая для своих — чужая для всех прочих. Уже не совсем человек, но и не выходец с Изнанки. Жертва внезапной гибели, нарушившей четкий, понятный до оскомины баланс: здесь, наверху, место людям, а на Перепутье и ниже — всем остальным хтоням, кто только Дух, но не Душа.
Чтобы вернуть Лиде отобранную Перепутьем память, тогда пришлось пойти на серьезную сделку с Духами. Невиданный для истории компромисс Института и нечеловеческих сущностей. Сам Великорецкий лично наложил вето на разглашение любых сведений или подробностей и подписал указ как можно скорее вернуть Лиде прежние обязанности.
«Девочка милая моя… И на том свете не дали забыть про работу».
Лидия… Лида.
Даже имена у них были похожие, будто слипшиеся воедино, пророчившие заветное «долго и счастливо», но прочно клеилось к ним только то, что умудренная не по годам Лида целомудренно звала дружбой.
«Привет! Давай дружить? Тебя как зовут? А вот мои игрушки, смотри».
Лёня хмыкнул, и Лида, что-то прочитав — а может, действительно прочитав — в его голове, отстранилась.
Пытаясь скрыть неловкость за деловой сухостью, Лёня проговорил:
— Если мы не найдем детей, придется прибегнуть к крайним мерам. Мне понадобится твоя помощь. Именно как специалиста.
Лида кивнула. Поняла. И хорошо.
Лишних объяснений Леонид не любил. В его системе мира словоохотливость и понятливость были понятиями не то что взаимоисключающими, но точно обратно пропорциональными.
Пиликнули смарт-часы на запястье.
— Вызывают? — бросила Лида через плечо подчеркнуто ровно, без эмоций, и принялась собирать рассыпанные на столе бумаги: листочек к листочку, ветхость в папки, старость под стекло, немощность и мощь веков на разные стеллажи согласно алфавитному указателю.
Лёня следил за ее отточенными, ловкими движениями. Быть может, Лида в детстве тоже училась играть на фортепиано или какой-нибудь типично-шаблонной до скрежета зубовного скрипке? Так ладно выходила у нее возня с архивными бумагами.
«И чем здесь не Изнанка? — подумал он. — Говорят, все дороги Перепутья ведут в огромный архив, из которого всего два выхода: в настоящее и в будущее. А прошлое… Оно и так все лежит у тебя перед глазами на подписанных бесконечных полках».
— Великорецкий, — наконец ответил он, прочитав короткое, в пару слов, сообщение.
— Устроит выволочку за клуб?
Лёня усмехнулся. Сложил под обложку отсканированные листы. Половчее перехватил папку, сунул под мышку, приосанился:
— Посмотрим. Все мое спокойствие здесь.
Лёня вышел из архива, даже ни разу не обернувшись на роскошный майоликовый портал, украшавший вход в приземистое здание. Мозаичную арку подготовили к международной выставке Потусторонней гигиены в Дрездене в 1911 году, а после возвратили на родину, не сумев понять, что с ней делать. [67] И правильно поступили: даже в сумерках роскошный портал смотрелся внушительно, монументально, дорого. Сродни знаниям, что хранились внутри архива.
Мощные дубовые двери блестели латунными накладками. Их подпирали покрытые орнаментом колонны, над которыми распростер крылья российский двуглавый орел, поддерживаемый двумя ангелами. Тимпан и архивольт оплетали буйные растительные орнаменты, фигуры сиринов и птиц, пышные цветные розетки.
Две фигурки — мистического грифона, символа Института, и его не менее одаренного магией брата единорога, — словно отбившись от композиции, тускло мерцали на стенах по сторонам от входа: справа и слева.
Лёня свернул к неприметной калитке, вышел на улицу.
В ответ на нажатие кнопки брелока сонно мигнул фарами припаркованный под фонарем автомобиль. Лёня прыгнул в салон. Двигатель кашлянул и завелся.
Почти тут же пришло сообщение:
Я в музее. Приезжай туда.
Великорецкий всегда угадывал, когда о нем думали. Значит, ехать следовало не на Депутатскую набережную, прямиком в «Грифоний дом», а обратно на родной Васильевский, вновь практически к самой Гавани.
Лёня бросил папку на сиденье и тяжело вздохнул. Спустил окно, позволяя ветру пробраться в салон.
Близился рассвет. Словно набрав в себя туманной густоты, воздух пружинил и хлестко бил в лобовое стекло, пока дедовский ретро-автомобиль преодолевал одну улицу за другой.
Мост промелькнул незаметно. Следом дугой выгнулся широкий проспект, и спустя пятнадцать минут Леонид уже парковался возле пятиэтажного здания в стиле позднего классицизма — с подсветкой, колоннадой и разбитым перед центральным входом парком.
Надпись над колоннами гласила: «Музей и галерея современного искусства».
Пройдя между двумя скульптурами — Эрой и Артой, — Лёня взбежал по ступеням. Дверь, вопреки обыкновению, была не заперта — его ждали.
Он пересек пустой, блестящий чистым кафелем холл с пустыми окошками касс и информационного бюро и встал на зеленый кружок с изображением двух следов обуви. Глянул в камеру. На экране возле турникета появилась приветственная надпись: «Леонид, добро пожаловать!».
Лёня вновь хмыкнул. Конечно, у музея современных арт-достижений должны были водиться и свои «современные штучки». Вроде такой обходительной с посетителями пропускной системы.
Великорецкий нашелся на третьем этаже, в зале с коллекцией кукол неизвестного мастера. Услышав шаги, глава Института не обернулся, только заговорил приглушенным голосом:
— Никогда не понимал гонений в сторону искусства. Разве могут великие творения, находящиеся даже вне понимания разума, действовать в интересах политики, верований или пропаганды?
Эхо пустынного помещения подхватывало его слова, дробя и усиливая каждый звук, и Лёня невольно поморщился, поймав себя на ощущении, будто он находится в гуще общественной
