— наконец спросил он, прерывая возобновившееся нежное любование Великорецкого куклами.
— Валяй, — разрешил Витольд Петрович, мазнув рукой в воздухе.
— Два дня назад, когда Давыдовы ходили к Гавани… Кто перенаправил им задание?
— Ну я, — фыркнул Великорецкий. — Не понимаю сути вопроса.
— Это задание изначально принадлежало Медине Решетниковой и ее группе.
— А это не твое дело! — сообразив, к чему он клонит, разозлился Витольд Петрович. — В Гавани было задание для лозохода с более, эм-м, простыми способностями, чем у Решетниковой.
— Значит, мы попросту потеряли своего человека из-за… неосмотрительности?!
— Не забывай, с кем ты разговариваешь! — взвился Великорецкий, однако тут же поутих, смешался. — Вообще я о другом с тобой хотел поговорить, — вспомнил он. — Лида.
«Что Лида?» — хотел спросить Леонид, но слова застряли в горле. Неприятно екнуло в груди.
— Мне важно, чтоб ты знал: я забочусь о делах Института. Забочусь о наших сотрудниках, в конце концов. Несмотря на такие досадные порой потери, как… Впрочем… Мне понадобится твоя поддержка. Сейчас как никогда. Я знаю, лично мне ты откажешь, а приказывать тебе не хочу, все-таки не чужие люди… Но ты подумай о ней.
«Всегда думаю о ней». Но вслух Лёня, разумеется, ничего не сказал.
Великорецкий не заметил паузы.
— Помнишь, чего нам стоило вернуть память Лиды с Изнанки? — Лёня кивнул, потому что пристальный взгляд Великорецкого уперся ему в переносицу. — Так вот. Если мы проиграем — а мы проиграем, если будем рваться вперед, не понимая, что задумали Потусторонние вместе с Духами, — первым делом пострадает она. И все, кто принимал участие в той сделке. Духи никогда не упускают шанса прибрать назад отданное.
«А еще они не любят, когда кто-то другой лезет в человеческую память», — подумал Лёня.
«Хмарь я дрожащая или право имею?»
«Только специалист. Не человек. Разве ты не считаешь так же?»
В горле заскребло. Предательски. Не вовремя. Лёня закашлялся, прогоняя мысли, чтобы даже не смели соваться в ту сторону. Чтобы он не смел даже представлять, как это произойдет.
Витольд Петрович понимающе усмехнулся. Протянул бутылку, в которой оставалось совсем на донышке, пожал плечами в ответ на отвергнутое жестом предложение и допил сам. Крякнул. Занюхал рукавом халата.
— Знаю я все. Сволочью будешь называть. Думать, что использую тебя. Но нет. Просто беспокоюсь. Как за своего. По-отечески, можно сказать. Отец-то…
— Скотом жил, скотом помер, — не дал договорить Лёня.
Великорецкий неодобрительно поцокал языком.
— Что мы будем делать? — опять спросил Леонид, чтобы хоть как-то подвести черту под этим странным разговором и увести острую тему в другое русло. Подальше от себя. И от нее. Главное, подальше. А там видно будет.
— Будем ждать. Ждать и кумекать. Время, племяш, — усмехнувшись непонятно чему, ответил Великорецкий. Вспоминать о родственных связях он не любил и делал это лишь в крайнем случае, когда другие убедительные аргументы, кроме «мы с тобой родня и должны помогать друг другу», заканчивались. — Оно всегда действует против нас. Пусть хоть раз мы повоюем на одной стороне.
Часть 2. Академический переулок.
Вольдемар Темников
Если идти и идти, не задумываясь, ноги сами рано или поздно вынесут куда следует…
Вольдемар искренне верил в живую, своенравную суть Города, в его перепады настроения, личную благосклонность или неприязнь, а также в неизменно шутливый нрав. Иногда Город приводил к нужному в два счета, а порой ради потехи отсылал в тупики и бросал посреди глухих дворов, как бы намекая: «Дальше сам».
И потому Вольдемар непреложно следовал простому как пять копеек правилу: идти, не разбирая дороги, и прислушиваться к шепоту Города и населяющих его голосов…
Тротуар, по обеим сторонам зажатый рустованными стенами, покрывали многочисленные выбоины, а сами стены — ржавые подтеки водостоков и въевшаяся в кладку давняя копоть. От колодезных крышек поднимались остывающие испарения. Пахло землей, сырой штукатуркой и плесенью.
Излюбленный Вольдемаром путь по задворкам острова не менялся из года в год — недаром тут почти каждое лето, денно и нощно, возились киношники: снимать исторические реалии почти без декораций, в укромном уголке ломаного переулка — разве можно придумать лучше?
По левую руку раззявленными ртами чернели арки во дворы. В чернильных сумерках их провалы напоминали бархатную внутренность шляпы фокусника: вот-вот из-за решетки ворот покажутся заячьи уши.
Или кто пострашнее…
Относительно бессмертный, Вольдемар давно перестал обращать внимание на мрачные подворотни и подозрительные углы: опасаться стоило тем, кто решился бы напасть на Потустороннего. Самое страшное, что грозило ему, — пролежать на асфальте кучкой сухого пепла до первого же дождя. А дожди здесь, как известно, случались часто.
Зато такие бездумные прогулки помогали скоротать время и отпустить навязчивые мысли, которых всегда водилось множество. Например, Вольдемар точно знал, что, в отличие от большинства Потусторонних, когда-то был человеком. И значит, погиб несвоевременно, случайно, раз Перепутье затянуло его, не дав уйти туда, куда уходят все прочие души. Если они вообще куда-то уходят…
Еще он знал, что раньше выглядел иначе. Но как именно — все выдохлось из памяти, выполоскалось рекой и утекло глубоко под землю, куда нет дороги ни людям, ни даже Потусторонним. И Вольдемар понимал: бесполезно просить Город вернуть ушедшие воспоминания. Таковы были правила, которые не он придумал…
Вольдемар усмехнулся и свернул в Академический переулок, но шнурки опять разболтались, и он присел у стены их завязать.
Он помнил далеко не каждый день своей растянувшейся на три века жизни. С тех давних пор сменилось множество внешних личин, но лишь несколько особенно въелись в память.
Изображавший сумасброда уличный карманник в 1887-м.
На стыке веков — владелец скандально известного игорного заведения, где, помимо обычных развлечений, можно было сыскать предсказателей судьбы, колдунов и толкователей снов (разумеется, настоящих).
Белый мятежник времен Гражданской.
Затем, в разгар тридцатых, — утонченный поэт, завсегдатай «Бродячей собаки», читавший стихи на одной сцене со знаменитой Ахматовой.
Теперь же Вольдемара Темникова знали как обласканного зрительским вниманием деятеля авангардного театра.
«Говорящую», как сказали бы, фамилию он придумал походя, когда встал вопрос творческого псевдонима и потусторонняя суть взяла верх, решив поиграться с образом загадочного романтика-плохиша.
Только с именем еще оставалась связь. Что-то теплилось в нем живое, домашнее. Как запах свежего хлеба или голос матери. И имя свое, хоть и выдуманное, как все прочие, Вольдемар любил. Даже когда жить с ним, в пусть и гибком современном мире, приходилось нелегко…
Над головой распахнулось окно, звонко треснулось рамой о выпирающую коробом решетку и задребезжало. Следом послышался крик:
— Слышь! Гнида! Ты че там копошишься? Наркота проклятая!
Обращались явно к нему.
Вольдемар осклабился. Не спеша затянул шнурки и выпрямился навстречу иссиня-белесой в сумерках физиономии обитателя квартиры с третьего этажа.
— Простите?
— Я спрашиваю, ты…
— Ты сладострастней, ты телесней живых, блистательная тень! [69] — торжественно продекламировал Вольдемар и драматично взмахнул рукой, точно отбрасывал все низменно-мирское во имя великой цели и говорил: «Душа моя нараспашку. Вот она. Смотри!» И тут же рассмеялся, довольно отметив обескураженное выражение на лице квартировладельца.
Мужик снова выругался и сплюнул в сторону.
— Я щас спущусь и все кости тебе… Гомик, мля… — договорить он снова не успел.
Вольдемар театрально взмахнул кистью — малая толика волшебства Потусторонних. Рама качнулась, как от сильного ветра. Послышался звон разбитого стекла и сдавленный, почти животный рык.
Вольдемар перешел на противоположную сторону улицы, чтобы полюбоваться алеющей шишкой на башке мужика, но увидел только мелькнувшую в оконном проеме тень хозяина.
— O tempora, o mores! [70] — пробормотал Вольдемар.
По стеклу шла лучами звездообразная трещина. Центр ее заманчиво блестел в отсветах ближайшего фонаря.
Вольдемар улыбнулся ей и спокойно пошел дальше, звонко сыграв ноктюрн по решетке ворот поднятой с земли палкой.
У дальнего изгиба переулка притаилась глухая перегородка. Старые ворота встречали гостей выцветшей и уже несколько раз обновленной надписью:
«НИКАКОЙ БАШНИ ЗДЕСЬ НИКОГДА НЕ БЫЛО И НЕТ!»
Линии Васильевского острова стали застраивать в начале восемнадцатого века, почти сразу после основания города. Планировалось, что жилые кварталы разделит сеть водных каналов, однако мечта Петра о Северной Венеции все же
