демонстрации:
— Градус патетики достоен Гусева. Все-таки в чем-то вы с ним очень похожи, как ни отрицай.
Великорецкий только отмахнулся — лениво, капризно, как прерванный внезапным вопросом самолюбивый телеведущий.
В этом году Витольду Петровичу стукнуло под пятьдесят. Никто точно не знал — может быть, сорок восемь или сорок девять, но еще точно ниже полувековой планки. И внешне Великорецкий походил на поджарого ирландца — рыжего, кудлатого, с зелеными, как костюм лепрекона, глазами и короткой кучерявой бородой. Приземистый, сухощавый, но с уже округлившимся пивным животом.
Было видно, что в музей Витольд Петрович пожаловал прямо из загородного особняка, а возможно, чем ведь Духи не шутят, встреча с Леонидом вытащила его из кровати. Шелковый пояс домашнего халата змеей тащился за Великорецким по натертому кафелю, пока тот вразвалочку бродил вдоль экспозиции.
Лёня подошел ближе и проследил за направлением взгляда Витольда Петровича.
За стеклом, на фоне черного бархата, громоздились обитые черной же тканью кубы, служащие постаментами для странного вида бледнолицых и худых до истощения кукол.
На округлом подиуме прямо перед ними стоял витой столик, за которым, нелепо растопырив каркасные конечности, сидели двое: тонкий маленький мальчик и сухонькая девочка в платье невесты. Сатин платья и впалые щеки игрушечной новобрачной отливали неживой синевой, но, несмотря на все это, широко распахнутые глаза мальчика завороженно смотрели на подругу. Темно-бордовый галстук был засунут ему в рот, вынуждая нижнюю челюсть неестественно широко отставать от верхней. На столе перед куклами покоился могильный венок. Пыльные, будто присыпанные землей цветы создавали атмосферу тоскливой мрачности.
— С ума сойти, — выдохнул Леонид. — Махровая постмодерняга. Кому-то давно пора к психологу.
— Работы известного современного мастера. Правда, нелюдимого. Своих кукол он всегда отсылает по почте, хоть и трясется над ними, как над живыми детьми.
Дети…
Перед глазами всплыли оранжевые ориентировки, одна за другой.
— Собственно, я как раз хотел поговорить…
Лёня взял папку, откинул обложку и протянул Великорецкому. Витольд Петрович подхватил ее неловко, пара листов скользнула на пол и отлетела к самому стеклу, но уперлась в начищенную до фатальной невидимости преграду и остановилась.
Леонид нагнулся поднять бумаги и волей-неволей столкнулся с пристальным, до наждачных скребущих мурашек, взглядом куклы. Мальчик смотрел прямо перед собой и одновременно внутрь, со слепой, но обманчивой беззащитностью. Глаза его — сухие, острые, похожие на богомольи, блестели пугающе живо, в то же время оставались неподвижными.
Интересно, из чего они сделаны?
Великорецкий сумрачно вздыхал, шурша страницами.
Прогнав дурацкое наваждение, Лёня передернул плечами, сгреб бумагу с пола и выпрямился.
— Ритуалы древних племен? — поинтересовался Витольд Петрович, переворачивая последний лист. Но папку не захлопнул, оставил покачивать на ладони с видом, будто взвешивал на ней чью-то судьбу. — Что за чушь? — пренебрежительно отозвался он наконец. — Но если это шутка, то признаю: сперва недооценил. Гомерически смешно. Просто на разрыв аорты!
По интонации выходило, что дальнейших комментариев Витольду Петровичу было вовсе не нужно, но Лёня все равно пояснил:
— Теория безумная, местами, может быть, притянута за уши из попытки выдать желаемое за действительное, чтобы найти хоть какое-то оправдание…
Великорецкий перебил:
— Их пятеро. Пропавших детей.
Лёня кивнул.
— А должно быть четверо. Если, как ты говоришь, ритуал. Если жертвоприношение, как ты говоришь. Четыре стихии: воздух, земля, огонь, вода… Четверо детей. Но их пятеро.
Лёня помедлил. Несмотря на то что под тяжелым взглядом Великорецкого это было все равно что позволять болотной трясине сильнее затягивать тебя вниз.
— У меня пока нет ответа. Но мы работаем. Я и… Лида. — На последнем имени он запнулся, и это не укрылось от Великорецкого.
— Вот об этом я и хотел с тобой поболтать. Выпьешь? — внезапно сменил он тему и, приняв молчание за вежливое согласие, сунул папку обратно Лёне и отошел к стене.
Леонид остался на месте. От Великорецкого можно было ждать чего угодно: от безразличного тона, сулящего большие проблемы в недалеком будущем, до матерных криков и швыряния предметов. Системная непредсказуемость, позволявшая ему на протяжении десяти лет успешно жонглировать делами Института, так или иначе отражалась и в его общении с окружающими.
Великорецкий. Великоречный, как он себя называл. Считалось — а может, слух распустил сам Витольд Петрович, — что именно семейство главного Хранителя надоумило архитектора Тома де Томона на создание ростральных колонн по краям стрелки Васильевского острова. А позже подрядило скульпторов Камберлена и Тибо украсить их статуями «четырех великих рек», дабы увековечить семейное величие. [68]
Хлопнула крышка бара. Звякнула пара бокалов. Витольд Петрович захлопнул неприметную дверцу со значком электрощитка.
Лёня узнал эту технику сразу. Срезы пространства через секретные двери существовали по всему городу. Такими пользовались только курьеры Института, и то в случаях особой необходимости. Остальным предлагалось таскаться пешком или на личном транспорте.
Впрочем, он даже не удивился, что Великорецкий умудрился сделать проход из личного винного погреба в зал личного же музея. Широта жестов считалась его фишкой.
Витольд Петрович плеснул золотистый виски в бокал, тут же шумно хлебнул и налил снова. Дыхнул в сторону Лёни алкогольными испарениями.
— Резонатор Ярослав Давыдов, сын Маргариты Львовны, обнаружил два разлома: под зданием фабрики медицинских пособий и во дворе возле Гавани.
— Хватит, — махнул рукой Великорецкий и снова отхлебнул виски из бокала.
Сама бутылка с полустертой этикеткой опасно покачивалась в его руке. Не хватало еще хлестких поцелуев с полом и брызг разбитого стекла, как в старых добрых сценах семейных ссор из дешевых мелодрам.
— Надо ждать, — сказал он наконец.
— Чего ждать? — Лёня опешил.
— Пока мы не поймем, чего на самом деле хотят Духи, или пока они сами не заявят о своих интересах.
— Потом будет поздно. Мы теряем время. Надо…
Великорецкий не дослушал. Развернулся к Леониду всем корпусом, и тот увидел его лицо, раскрасневшееся до гневной пунцовости.
— Потери — естественный процесс, когда одна эпоха сменяет другую, — проговорил он, неловко протирая рукавом жирный след на стекле. — Так стоит ли нам слишком сильно беспокоиться? Что естественно — не безобразно. Схватываешь?
Последнее слово Великорецкий опять смачно выдохнул. На этот раз Лёня уже не таясь разогнал алкогольный дух ладонью, чем вызвал у главы Института отрывистый смех.
— Во всяком случае, это древние племена, а не мы призвали Духов. Значит, не нам и вмешиваться. Коль исторически сложилось иначе…
Лёня прислушался к себе и почувствовал, как ноют десны: челюсти сжались слишком сильно.
— Это крамола.
Леонид напрягся, будто в ожидании удара. Чертова субординация заставляла держать язык за зубами, но одно слово предупреждением сорвалось с губ. Хорошо, что они одни в зале. А записи с камер Великорецкий подотрет с утра.
— Да пошел ты, — выдохнул Великорецкий беззлобно, почти по-отечески. Опустошил бокал и наполнил его снова под одобрительно-ехидными взглядами кукол из-за стекла.
Лёня наконец понял: шоу, устроенное Витольдом Петровичем, служило лишь отводом глаз. Простой прием медиумов сработал и теперь, правда в несколько искаженной интерпретации. Но сработал.
Великорецкий боялся. Так же, как боялись все остальные, до кого весть о появлении Духов в верхнем мире уже успела докатиться волной слухов или кого затронуло напрямую.
Последние оказывались в меньшинстве. Ярик, например. Маргарита. Пашка…
«Ты не задумывался? Что, если он жив, Ярь?»
Но, если сметут Институт, от Великорецкого избавятся раньше прочих. Поэтому боялся он отчаянно, по-звериному, безрассудно.
Догадавшись об этом, Лёня на секунду успокоился.
— Грядет еще одна сделка? — уточнил он, изо всех сил скрывая презрение в голосе, заворачивая его в деловую осведомленность, как в три слоя ваты. Понять проблему — наполовину ее решить.
— Если понадобится. Жди теперь вестей. Навертели вы там в клубе… — Великорецкий пошатнулся. Видимо, бутылка, которую застал Лёня, была далеко не первой. — Хрен знает чего навертели. — Он с несколько затравленным выражением обернулся на дверь зала. В коридоре, ведущем к лестнице, стояла темнота, которая ничем потусторонним себя не выдавала.
Леонид понимал, что пора уходить. Ссылаться на неотложные дела в научном отделе и делать ноги, пока бессмысленность разговора не перевалила через самые немыслимые пороги.
Но невысказанные мысли, которые без Лиды вновь спутались и превратились в невнятные клубки, свербили внутри.
— Могу задать вопрос?
