отмахивался от этих мыслей и снова, заглядывая в очередную комнату и пялясь во тьму, кричал уже охрипшим голосом:
— Ника, ты здесь?
Он наткнулся на неё внезапно. Прошёл в один из отсеков, который встретил его зияющим проёмом вместо двери, пересёк проходную комнату, окна которой выходили в общий коридор и были задёрнуты серой и пыльной тряпкой, заглянул в маленькую комнатушку и, запнувшись обо что-то, растянулся бы, если б не чудом сохранившийся здесь шкаф. Стёпка чертыхнулся, оторвался от рассохшейся дверцы шкафа, за которую уцепился рукой, и присел на корточки, пытаясь рассмотреть в темноте то, обо что споткнулся. Свет из коридора сюда не доставал, потому, так ничего и не углядев, Стёпка протянул руку и коснулся, провёл ладонью по чему-то мягкому, голому и гладкому. До него не сразу дошло, а когда он понял, что это, то резко отпрянул, не удержался и упал спиной на шкаф, больно стукнувшись затылком о распахнутую пластиковую дверцу.
Ноги. Теперь Стёпке стало казаться, что он даже различает их. Две ноги, голые, зловеще белеющие в обступившей темноте, женские, наверно, женские, и вдруг мозг взорвался страшной мыслью — это Ника!
От страха он даже забыл, во что она была одета — в широкие светлые брюки и просторную рубашку-блузу, летящую, полупрозрачную, сквозь которую угадывалась её стройная фигурка, от которой захватывало дух и кружилась голова, она любила просторную, не сковывающую движения одежду, — и в висках бешено стучало только одно: Ника, Ника, Ника…
Ему стоило большого труда оторваться от пола и снова не подойти — подползти к тому или к той, кто лежал перед ним (а то, что это был человек, и что человек этот мёртв, он понял быстро), провести рукой по уже неживому телу, нащупать гладкую ткань одежды, длинные мягкие волосы, слипшиеся от крови и опять вскрикнуть, отшатнуться, чувствуя, как на глаза накатывают слёзы.
Стёпка вытащил тело в проходную комнату, здесь можно было рассмотреть, кто это, перевернул её на спину (он уже видел, что это была девушка), и из его груди вылетел протяжный стон облегчения. Это была Лена Самойлова. Не Ника! Слава Богу, не Ника!
* * *
— Понимаешь? Они ушли вдвоём, а теперь эта Лена мертва. Её убили. А, значит, и Ника… Ника может быть в опасности.
Стёпка закончил свой короткий рассказ и посмотрел на Полякова. Тот слушал внимательно, и, хотя всё это время глядел себе под ноги, было понятно, что он ловит каждое его слово.
— Почему ты не сказал об этом Павлу Григорьевичу? — Сашка наконец поднял на него глаза.
— Я пытался. Но ты же сам видел — им всем было не до меня. Даже отец меня слушать не стал. А потом… я растерялся, когда увидел тут Павла Григорьевича. Я же думал, что он мёртв.
Он замолчал, поняв, что оправдывается. И перед кем? Перед Поляковым? Понимать это было мучительно, но в этом новом мире, внезапно перевернувшимся с ног на голову, больше обратиться было не к кому, и потому мнение Полякова вдруг оказалось важным. Но Сашка молчал, и вообще было непонятно, о чём он думает.
— Послушай, надо, наверное, обратиться к коменданту, — продолжил Стёпка. — На шестьдесят девятом никого нет, но на семидесятом… Там есть пост. Сообщить о трупе. И о том, что пропала Ника. Они же должны организовать поиски?
— Нет, нельзя, — вдруг резко произнёс Поляков. — Нельзя обращаться ни к каким комендантам.
— Почему?
— Неужели ты не понял, что тут происходит? — немного удивлённо спросил Сашка.
Стёпка разозлился. Потому что, да, он ни черта не понимал. Он не понимал, почему Савельев вдруг оказался в больнице, да ещё и в такой странной компании, с приговорённым преступником. Не понимал, какое отношение имеет ко всему этому его отец? Не понимал, куда все рванули в разные стороны с озабоченными лицами. Но больше всего он не понимал, как в этом оказался замешан Сашка, и почему ему все доверяют. После всего, что было? Глаз у них нет что ли?
— Нет, не понял, — Стёпка почувствовал, что краснеет, и от этого разозлился ещё больше. — Меня как-то забыли в известность поставить. Я же не такая важная птица, как ты или этот твой Шорохов.
Прозвучало это глупо, по-детски, и, что было самым отвратительным, Стёпка прекрасно отдавал себе отчёт, как это выглядит со стороны. Как будто он обиженный маленький мальчик, которого не посвятили во взрослые тайны.
— Знаешь, — вдруг сказал Сашка. Сказал просто и даже как-то устало. — Я бы тоже предпочёл всего этого не знать. Но… так получилось. Просто… в общем, кто-то затеял переворот. Там наверху. И всё это устроил — убийство Вериного деда, покушение на Павла Григорьевича. И сейчас этот кто-то пытается удержаться у власти. Вот поэтому нам нельзя сейчас ни к комендантам, ни к охранникам — непонятно, на чьей они стороне, и что будут делать с информацией о том, что Ника пропала. Может, они даже в курсе.
— Почему в курсе? — глупо спросил Стёпка.
В ушах всё стояли Сашкины слова о перевороте, и это простое слово «переворот» окончательно добило его. В памяти всплыли уроки истории, где вместе с этим словом обязательно было что-то про зверства, убийства, стрельбу. Какие-то обрывки старых фильмов, люди с автоматами и ружьями, штурмующие какие-то здания, крики, кровь. Всё это странным образом переплелось со страхом за Нику, с предчувствием чего-то нехорошего, с голыми ногами этой Лены, мёртвой Лены, торчащими из-под короткой и неприлично задранной юбки. Но хуже всего было то, что он, Стёпка, был так напуган и подавлен, что совершенно не знал, что предпринять и куда бежать. Когда он, сломя голову, мчался сюда на пятьдесят четвёртый по одной из лестниц, мчался, перепрыгивая ступени и почти не держась за перила, пару раз споткнувшись так крепко, что только чудом не загремел на этой лестнице, не скатился вниз, пересчитывая все ступени, — наверно, в этот момент его вела только одна мысль: там, в больнице, отец, и он обязательно поможет.
Но отец не помог, и теперь Стёпка стоял перед всеми презираемым Поляковым и растерянно моргал глазами.
— Что же нам делать? А? — он сказал «нам», даже не задумываясь, может быть, потому что сейчас здесь были
