что за странное чувство сдавило ей грудь, Алтаана села на ороне и огляделась.
Табата. Сидит на полу, раскачивается мерно, стараясь унять сотрясающую его дрожь.
Алтаана вскрикнула, слетела с постели встревоженной птицей. Упала на колени, заглядывая в побелевшее лицо Табаты.
Желтизна. Знакомая и страшная желтизна притаилась в глубине его карих глаз. Так глубоко, что незнающий не заметит.
Алтаана обхватила тонкими руками его плечи. Прижалась всем телом к усыпанному каплями холодного пота Табате.
– Ничего, ничего… Я рядом. Я не отдам тебя Неведомому снова, – шептала она, перебирая пальцами его отросшие волосы, в которых раньше времени появились белые нити. – Мы справимся. Со всем справимся.
– Справимся, вместе мы справимся, – слабо улыбнулся Табата, постепенно возвращаясь из тьмы. – Я люблю тебя, Алтаана.
– Подожди, Суодолбы, – Тимир отбросил молот, с недовольством глядя на испорченную заготовку для ножа. – Разговор к тебе есть.
Полуабаас задержался.
– Ты сильный, и руки откуда надо растут, – продолжил Тимир, оглядывая черную, скукоженную кисть правой руки. – По душе ли тебе в кузне?
– По душе… Да только… Уходить я думал, Тимир. Не стану своим у вас, надоело.
– Попридержи коней, привыкнут люди понемногу. Особенно если встанешь у горна вместо меня, делом докажешь, что есть тебе место среди людей.
– А ты что же? Сложить молот решил, кузнец?
– Какой же я теперь кузнец? – горько усмехнулся Тимир. – Видишь культяпку? А левой вон оно как: силы полно, да ножа путного выковать не выходит.
– Может, и прав ты, Тимир: пообвыкнут люди, присмотрятся. Только… не в этом дело, – неохотно сознался Суодолбы.
– Я знаю, что тебя гонит. Сам напоролся однажды, да ты и так знаешь. Не торопись, подумай над моими словами. Да приглядись: есть и другие девушки. Вдруг в глазах какой заблестит любовь? Или уже заблестела, да ты проморгал, – Тимир подмигнул полуабаасу, словно знал что-то, да прямо говорить не хотел.
– Ладно, не работник я нынче, а нож сделать надо. Вставай-ка к горну.
Суодолбы смотрел в широкую спину покидающего кузню Тимира, задумчиво почесывая волосатую грудь.
Что кузнец имел в виду, хотелось бы знать?
Тураах мерила заснеженный двор шагами.
И что она ей скажет? У них с матерью никогда не были в обычае доверительные разговоры. И все же промолчать было бы просто нечестно.
Двенадцать шагов от сэргэ до двери хотона и столько же обратно. Ладонь приятно скользит по гладкому дереву коновязи. Пальцы перебираются вверх, пробегают по тонкой резьбе, опоясывающей столб. Сэргэ ставил еще ее дед. Тураах совсем его не помнила, но в искусной работе чувствовалась сила и уверенность.
Золотые руки отец явно унаследовал от деда. Линии более резкие, чем те, что выводит Таас на своих статуэтках. Но красиво.
Низкая дверь распахнулась, слегка скрипнув, и из нагретой пасти юрты появилась закутанная в коричневую доху девочка.
– Сестра! – Каталыына впорхнула в объятия Тураах. – Я скучала!
Черные реснички Каталыыны на морозном воздухе мигом опушились белым. Она улыбнулась, заглянув в лицо Тураах:
– Мы такую пещеру с ребятами вырыли там, у самой сторожевой елочки! Хотим ее расширить! Приходи посмотреть?
– Конечно, приду. Попозже, но обязательно приду, – пообещала Тураах. Забавно, что через столько зим местная детвора снова готова принять ее в свои игры.
Отец, конечно, в лесу, проверяет расставленные вчера силки.
– Мать дома?
– Ага, – Каталыына выпуталась из объятий, выпустила изо рта облачко белого пара. Переступила на месте: ей не терпелось умчаться к друзьям. Вдруг пещеру без нее разрушат? Или того хуже – расширят, не дождавшись?
Тураах на миг передался задор сестры. А что, если махнуть за ней по вытоптанной тропинке, смеясь и на бегу скатывая рыхлый снег в круглый заряд?
– Вперед, мой маленький стерх, лети по своим делам! И сторожевой елочке от меня поклонись: пусть приглядывает за тобой!
Каталыына дала звонкое обещание, что все передаст, и унеслась гулять.
Проводив сестру взглядом, Тураах повернулась к двери в юрту.
Пора.
Кажется, все.
Полупустая котомка одобрительно подмигнула Суодолбы: если хочешь уйти незамеченным, сейчас самое время. Но полуабаас медлил.
Кузнечное дело пришлось Суодолбы по душе, и тем более заманчивым казалось предложение Тимира. Но заполнит ли жар горна пустоту в душе? Спасет ли от сосущего одиночества?
Нет… Больно знать, что Алтаана живет здесь, совсем рядом. Страшно встречаться с ее янтарными глазами, полными любовью к другому. Еще страшнее волна горькой зависти, накрывающая Суодолбы при виде Табаты.
Надежно завязав тесемки, Суодолбы закинул котомку с пожитками за спину и вышел из кузни. Оглядел присыпанные снегом юрты.
Дом. Это место хоть ненадолго, но стало ему домом. Намного больше, чем хлев во владениях Кудустая.
Нужно было уходить, но ноги сами понесли к тускло переливающемуся ледяному зеркалу озера. Постоять немного на берегу, вглядываясь в заснеженные верхушки гор. Пейзаж, ставший привычным. Родным.
Ничего. Мир большой. Найдется другой улус. Другая кузня, куда, быть может, получится устроиться подмастерьем…
– Суодолбы, – окликнули его нерешительно.
Он поморщился: хотелось уйти тихо, ничего никому не объясняя. Но голос был незнакомый.
Обернувшись, Суодолбы на мгновение потерял дар речи, в очередной раз поразившись: как похожа! И в то же время совсем другая. Черты те же, тот же янтарь в глазах. Только косы не медные, а черные.
Девушка (Туярыма! Ее зовут Туярыма!) бросила взгляд на котомку и спросила странным, жалобным голосом:
– Уходишь?
Суодолбы молчал. Красивая. Иначе, чем Алтаана. Словно рассвет морозным утром. Ему вдруг вспомнилась их случайная встреча в начале зимы. То, как странно она тогда смотрела.
Туярыма вдруг всхлипнула, по щекам покатились прозрачные слезинки.
– Сестра счастливая! Такая смелая… Такая… решительная. – Суодолбы все еще не понимал, но слезы, стекающие по ее щекам, волновали. Не должна такая красавица плакать. Хотелось рыкнуть на того, кто ее обидел, защитить. – А я… Ну и что, что старшая. Гордая, да трусиха… Не уходи, Суодолбы… Я…
Знал что-то Тимир, хитрец. Знал, да вмешиваться не стал.
Суодолбы не выдержал. Шагнул к все чаще всхлипывающей Туярыме, обнял.
– Никуда я не ухожу, – стер с щеки Туярымы превращающиеся в лед слезинки. – Прогуляться вышел, просто прогуляться.
– Мама, – так глубоко Нарыяна ушла в свои мысли, что забыла и о зажатом в ладони ноже, и о лупоглазой рыбе, бесстыдно распростертой на столе вспоротым брюхом вверх. Даже скрип двери не вывел ее из задумчивости.
Тураах всмотрелась в знакомые с детства черты матери и в очередной раз поразилась следам времени на ее лице и фигуре. Все больше серебра в черных прядях, заметнее морщинки в уголках глаз и у губ. После вторых родов мать заметно пополнела. И руки. Кожа на руках огрубела и одрябла. Но спину Нарыяна держала прямо, не сломившись под ношей хлопот по хозяйству.
«А я? Кого увижу я, взглянув в отражение? – подумала вдруг Тураах. – Ведь не ту девочку, что стремглав убегала из дома в лесную чащу, наскоро переделав всю домашнюю работу. Молодую женщину».
Эта мысль поразила Тураах. Она искала в Нарыяне черты себя будущей. Такой, которой она станет через много зим. Статной, гордой и мудрой женщиной. И это новое видение словно сделало Тураах ближе к матери, растопило привычное и горькое недоверие.
– Тураах? – Нарыяна очнулась, поднялась навстречу. – Что-то случилось?
В ее голосе звучало вечное материнское беспокойство, Тураах улыбнулась, снова почувствовав себя малышкой. Сколько бы ни было ей лет, для матери она всегда останется ребенком.
– Нет, – ответила Тураах, успокаивая мать. И тут же поправилась. – То есть да. Завтра я уезжаю, возвращаюсь в таежный улус. Зашла проститься.
– Уезжаешь? – мать растерянно посмотрела на нож в своих руках и положила его на стол. – А как же.
Она не договорила, боясь спросить о том важном, о чем давно догадалось материнское сердце. Да и как тут не догадаться, если дочь открыто живет с Тимиром?
– Кузня останется Суодолбы. В моем улусе тоже есть кузница… Мастером Тимиру не быть, но обучать молодежь он способен, – неловко объясняла Тураах, оттягивая самое главное. – Тимир уезжает со мной.
