— Но это…
— Это именно то, что бывает, когда кто-то слишком внимательно слушает англичан, — максимально приторно улыбнувшись, произнес Фрунзе, глядя в глаза послу Финляндии.
Намек этот прозвучал чрезвычайно прозрачным. Однако настрой финских элиты был непокобелим в этом вопросе. Маннергейму удалось сформировать ядро людей, понимающих всю пагубность для Финляндии войны с Союзом. Но они не составляли большинства и не контролировали ключевые должности. И посол был из числа этих гордых ястребов, а потому раздраженно вскинув подбородок кивнул. После чего удалился.
— Мне жаль простых финнов, — тихо произнес Фрунзе, стоящему рядом Маннергейму.
— Может быть как-то удастся решить этот вопрос иначе?
— Как? Вы же видите — они невменяемы. Сохранение этого режима — прямая угроза для нашей национальной безопасности. Если бы они находились где-нибудь в Африке или в Индии — да пожалуйста. Но государственная граница Финляндии проходит слишком близко к Санкт-Петербургу, да и возможностей для перекрытия акватории Финского залива у нее достаточно. Так что…
— Я буду вынужден честно выполнять свой долг.
— Я буду крайне разочарован если вы этого делать не будете. В конце концов война эта вряд ли продлится долго. А потои мне понадобятся хорошие генералы, которые держатся стойко и не болтаются как флюгер на измене. Вы, конечно, не Келлер…
В этот момент Маннергейм дернул щекой, словно от оплеухи. Роль, которую сыграл Густав Карлович в «умиротворении» генерала, не желавшего принимать Временное правительство и юридически ничтожное[1] отречение Николая II сложно переоценить.
— Вы, конечно, не Келлер, — повторил после затянувшейся паузы Фрунзе, — но до донных отложений, как тот же Брусилов или Бонч-Бруевич не опускались. Поэтому я надеюсь, что вы будете верны своему долгу.
Маннергейм кивнул и удалился.
Правила игры были очерчены. И его, в общем-то честного и последовательного монархиста, только что ткнули в собственное говно. В жизни он изменял только жене. Много. И присяге. Один раз. И если первое дело просто постыдно, то второе…
Впрочем, среди старой белогвардейской элиты, что теперь ходила под красным знаменем, людей, которые не изменяли своей присяге как минимум один раз, не найти. Понятно, что обстоятельства. Понятно, что Николай 2 был уже в печенках у многих. Но Фрунзе очень внимательно относился к словам и тем более клятвам. И того же желал увидеть у окружающих.
Нет, он не преследовал тех, кто в марте 1917 года присягнул Временному правительству. Там были разные резоны. И далеко не все из них дурные. Но это не отменяло того факта, что в глазах Фрунзе эти люди являлись клятвопреступниками… изменниками…
В том числе и потому, что в какой-то мере таковым он чувствовал и себя… глубоко в душе. Ведь в 1991 году он не вышел с оружием в руках во исполнения своей присяги. Да, там никто не вышел. Но разве это что-то меняло? Ведь совесть — штука не коллективная, а глубоко индивидуальная. И ей плевать, кто там и что сделал, а что не сделал. Она спрашивает всегда только с тебя лично.
Фрунзе нашел себе классные костыли оправдания. И жил спокойно. Там. Но попав туда, это чувство вины, эта боль обострились. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями…
Маньчжурские события развивались предсказуемо.
Чжан Сюэлян после переговоров с Фрунзе не сумел договориться со своими командирами. И с марта по июль Маньчжурская армия готовилась, самым тщательным образом планируя операцию и пытаясь добыть военную помощь у кого угодно.
В августе она попыталась взять Харбин или хотя бы его отрезать от железнодорожного снабжения. Но… ничего не вышло. Сосредоточенные здесь бронепоезда и железнодорожная артиллерия, подкрепленная несколькими полками легких бомбардировщиков очень уверенно контролировали коммуникации. А пехота при поддержке легкой бронетехники крепко удерживала ключевые узлы обороны, включая сам Харбин. Точнее его предместья. Так как войска за столько месяцев стояния выдвинулись за пределы городской черты.
Низкая выучка.
Плохое вооружение.
Дурное управление.
Это три фактора превращали любую крупную операцию китайской стороны в мясорубку. Так что через две недели попытки прекратились, обойдясь Маньчжурской армии трети своего личного состава. Забив все тыловые структуры ранеными.
Трагедия.
Армия утратила свою боеспособность на какое-то время. И требовалось что-то срочно предпринимать, так как РККА, даже столь малыми силами, могли протий по южной ветке КВЖД не просто к Ляодуну, а и свернуть к самому Пекину. Но вместо поддержки со стороны основного Китая прилетел удар — Чан Кайши провозгласил Чжан Сюэляна разбойником, который своевольно напал на сопредельное государство. И обратился к лидерам Союза и Японии помочь ему покарать этого мерзавца. За определенные преференции.
Более того, он приказал Маньчжурской армии арестовать Чжан Сюэляна и либо доставить ему, либо, если это невозможно, казнить. Но армия не подчинилась. В ней прекрасно знали, что их лидер действовал с ведома и приказа Чан Кайши. И отчетливо понимали, что их тоже сделают «козлами отпущения». Потом. Когда разберутся с Чжаном и установят контроль над Маньчжурией.
Чан Кайши уже стал собирать армию для Великого северного похода. Но… Маньчжурская армия решила принять предложение Фрунзе. Просто потому, что шансов устоять перед карательным походом Чан Кайши у них не имелось. Особенно теперь, утратив почти все тяжелое вооружение.
Китай пытался сорвать подписание, опираясь на широкую поддержку англичан и французов. Но… все происходило слишком быстро и решительно…
Фрунзе немного нервничал из-за самой идеи включения осколка китайской цивилизации в состав Союза. Да, эта территория была нужна. Но на ней проживали люди, с которыми были связаны две проблемы.
Прежде всего это многочисленность.
Михаил Васильевич воспринимал Китай с высоты XXI века и полутора миллиардов жителей. Когда «маленький уездный городок» легко мог насчитывать десять-двадцать миллионов населения. И его пугал тот факт, что в провинции может оказаться населения едва ли не треть или даже в половину от всего остального Союза. Что могло бы критически сказаться на социальном и внутриполитическом регулировании.
У него из головы как-то выпало, что в 1930 году население Китая составляло вряд ли больше 400 миллионов. И плотность его размещения была еще сильнее сконцентрирована в благополучных районах, к которым Маньчжурия не относилась.
Собственно, только оценив, приблизительно, что население Маньчжурии около 15 миллионов, Фрунзе выдохнул. Держа в уме, что эти люди преимущественно были маньчжурами, а не собственно китайцами — ханьцами. И в 1930 году это отличие было еще сильным, так как китайская императорская фамилия держала эти места предельно автохтонными. Не пуская в эти края ханьцев.
Вторая проблема заключалась в куда более сложной материи — в языке. Дело в том, что человек думает на том языке, носителем которого является. Понятно, не на литературном, который носит искусственный характер, но… Обычно это не являлось проблемой, только не в этом случае. Дело в том, что китайский язык из-за особенностей своего письма — иероглифов, носил строго символическую природу. Настолько мощную и тотальную, что тексты, написанные на нем, можно было перевести на другие, более привычные нам языки, только в очень условном приближении. Понять же, что на самом деле думает носитель этого языка еще сложнее. Да, какие-то точки соприкосновения есть. Но…
Союз, то есть, по сути, новая веха Российской Империи имела свое ядро в виде вполне обычной европейской культуры. Да, со своими особенностями. Да, с различным влиянием соседей. Но все же.
Фрунзе много раз сталкивался с мнением о том, что Россия — отдельная цивилизация. Да. Это так. Ведь что такое цивилизация? Это общность геополитических условий, языковое родство, близость экономического и политического строя, культуры и менталитета. При этом Михаил Васильевич не забывал, что, являясь отдельной цивилизацией, Россия остается частью европейской культуры, имея не только языковое родство со своими западными соседями, но и фольклорное, и прочее…
