Ознакомительная версия.
Бюст склонил голову в небольшом поклоне, давая понять, что рассказ окончен.
— Неужели для него было так важно мнение той девки? — спросила я.
Бюст усмехнулся.
— Вы не поняли, Саша. Иоахим к тому времени был уже стар и очень плохо видел. А мораль такова: не уподобляйтесь несчастному Иоахиму. Покажите работу.
«А, была — не была!» — подумала я, отколола ватман и на вытянутых руках поднесла к бюсту. Тот бросил на мои художества быстрый и цепкий взгляд.
— Так, — сказал он серьёзно, — первое: нарушены пропорции лица — очень большое расстояние от кончика носа для линии бровей; второе: левый глаз должен быть немного меньше правого, поскольку он при повороте головы находится от вас дальше; третье: губы слишком тонкие; четвёртое: белки глаз чересчур высветлены. А в целом… — бюст сделал долгую паузу, — небезнадёжно. Да, ещё: штриховку поувереннее.
Бог мой, как мне стало легко! Мнение близко знакомого с Караваджо товарища чего-то стоило!
На радостях я купила в лавке внизу самого дорогого вина для бюста и чуть подешевле себе. Вернувшись домой, я быстро выдула свою бутылку почти без закуси и уснула прямо за столом.
На следующий день я уже рисовала торс, который оказался очень даже неплохо сложён, совершенно в моём вкусе: разумная середина между худым качком и «суповым набором». Особенно радовали узкая талия и квадратики пресса на животе.
Факту наличия у него рук я поначалу не придала особого значения, но когда торс попросил вымыть его, крепко задумалась. Проблема заключалась в том, что он теперь мог меня схватить, если бы захотел.
— Вы можете их связать, если боитесь, — сказал торс, когда я подошла к нему сзади с намыленной мочалкой в одной руке и тазиком тёплой воды в другой.
— С чего вы решили, что я вас боюсь? — подчёркнуто безразлично спросила я.
— Иначе бы вы подошли спереди.
Я про себя улыбнулась: «Угадал, зараза». Затем прижала мочалку к его спине между лопаток и чуточку надавила. Тонкий мыльный ручеёк заструился по позвоночнику вниз. Торс немного выгнул спину и издал тихий, невнятный звук, вероятно означавший, что ему приятно. Я осторожно повела мочалкой дальше к пояснице.
— О-о-о-х, как хорошо… — застонал торс, — как же мне сейчас хорошо… умоляю, Саша, трите сильнее…
«Балдеешь, плесень», — подумала я и принялась истово драить его спину, плечи и шею сзади, для устойчивости положив левую руку ему на плечо. Оно оказалось на ощупь тёплым и очень нежным, как у ребёнка. Именно в этот момент я впервые призналась себе, что он волнует меня как женщину.
После мытья торс самостоятельно вытерся полотенцем, которое я принесла ему из ванной, и мы приступили к работе. Начали с того, что торс минуты на две замирал в какой-нибудь нелепой позе (в основном хитро заламывая руки и выгибаясь), а я делала стремительные наброски. Каждый такой набросок потом рассматривался и разбирался буквально по косточкам.
Я слушала моего натурщика (и по совместительству учителя) крайне внимательно, а некоторые его фразы записывала на уголок ватмана. Поймите меня правильно, дело было не в какой-то там особой значимости этих фраз, просто с какого-то момента мне стало казаться, что его устами со мной говорит совсем другой человек (сами понимаете кто). Бред, конечно, но мне тогда так казалось.
К обеду упражнения с быстрыми набросками были закончены. Я предложила сделать перерыв, а потом продолжить. Торс согласился. Я спустилась вниз, несколько раз, словно зек, обошла по периметру ту самую piazza, которую рисовала позавчера. Настроение моё от контакта со свежим воздухом значительно улучшилось, и я поспешила назад в мастерскую.
Торс ожидал меня в несколько странной позе. Руки его были сцеплены в замок и лежали на затылке (отчего он стал несколько похож на атланта), глаза прикрыты, а на лице творилось такое глубокомысленное выражение, будто ему только что открылась самая главная на свете истина, и от осознания этого факта его не по-детски прёт. Я заняла своё место у мольберта и поспешила перенести всё это на бумагу.
За три с небольшим часа позирования торс не шелохнулся и не проронил ни слова. Молчал, будто вообще не умел говорить. Я уже заметила эту особенность его поведения, что вспышки разговорчивости у него чередуются с периодами полного безмолвия, и поэтому нисколько не удивилась.
В тишине мне работалось прекрасно. Всё практически с первого раза получалось так, как я задумывала. Единственной проблемой было выгонять из головы эрмитажных атлантов, которые слетались туда при каждом взгляде на торс. Когда работа подходила к концу, я заметила, что добилась уже основательно забытого эффекта, когда картинка на ватмане проявляется, как изображение на фотопластинке в проявителе — неравномерно, но фотографически точно.
Что до моего натурщика, то за всё это время он так и не подал признаков разумной жизни. Примерно к исходу четвёртого часа я поняла, что он спит.
«Видимо, нашёл, где кнопка», — подумала я и не стала его будить, чтобы показать законченную работу.
Причинное место показалось в пятницу. Размеров оно было самых обычных, я бы даже сказала, средних, но взор всё равно притягивало. Пару раз перехватив мой взгляд, теперь уже фигура оторвала от искусственного плюща, увивавшего полку с восковыми фруктами, лист покрупнее, сдула с него пыль и прикрылась.
— Думаю, сегодня стоит попробовать меня сангиной, — сказал она. — Вы найдёте её в шкафу.
Я послушно отыскала в шкафу картонную коробочку с потрескавшимися коричневыми мелками. Мне вспомнился мой недавний страх перед белым листом; я улыбнулась. Белый лист теперь не пугал — дёргал за какие-то ниточки, щекотал нервы, но страха или паники не было. Он снова был окном в другой мир, который можно было от начала до конца создать самой, а потом сохранить, разрушить, сжечь… поверить в него, влюбиться…
Я взяла небольшой кусочек сангины, повертела в ладони и уверенно рассекла белизну ватмана первым штрихом.
Спустя два часа, фигура вертела в руках мой ватман.
— Вы сделали то, что сделали, а сделали вы немало, — нараспев произнесла она, разглядывая собственное изображение. — Воплощённая красота!
— Вы это о себе или о работе? — уточнила я.
— И о том, и о другом, Саша, — снова нараспев сказала фигура, — ноги вот только коротковаты.
Дальше последовал уже знакомый мне приступ хохота.
Когда я ложилась спать, то уже точно знала, что это произойдёт именно сегодня, и что никакого завтра у нас уже не будет.
Я легла на кушетку лицом к стене. Думала, что ни за что не усну, но, разумеется, заснула, как сурок. Мне приснился короткий, но яркий сон, будто я гуляю по какой-то художественной выставке и с ужасом понимаю, что все выставленные картины мои. Последнее, что я запомнила — это висящий на стене среди прочих портрет головы в образе медузы Горгоны, точно такой же, как в Уффици.
Меня разбудили шаги. В первый момент я очень испугалась, но довольно скоро взяла себя в руки. «Бояться нечего, — повторяла я про себя, — он мне ничего плохого не сделает», но это не особенно помогло — меня всю трясло.
Шаги приблизились ко мне (я не нашла в себе сил отвернуться от стены, только ещё крепче зажмурила глаза) и прошлёпали мимо, в ванную. Скрипнула дверь, послышалась длинная фразу на итальянском — видимо, ругательство — и через пару секунд зашумела вода.
Скажу прямо, в тот момент со мной творилось что-то странное. Я как бы состояла из двух, нет, из трёх частей: первая была деревянной и ничего не соображающей от страха; третья — горячей, даже жаркой от (и для) того мужчины, который мылся в ванной; а вторая, та, что в середине — спокойной, как последняя в Союзе потушенная доменная печь. В связи с чем, у меня в голове приключился примерно такой диалог:
— Что же мы делаем? — завопила первая. — Надо бежать отсюда!
— Без него я никуда не уйду! — отозвалась третья.
— Лежим спокойно, бабы, — отрезала вторая. — Пока всё пучком…
Вода шумела ещё минут десять. Наконец, заскрипел кран, и на секунду всё стихло.
К этому моменту третья часть меня окончательно заборола первую. Я перевернулась на спину, немного приподнялась на локтях и в ослепительно-ярком после темноты дверном проёме увидела полностью обнажённого юношу с жирной, переброшенной через плечо чёрной чуть растрёпанной косой.
Юноша был прекрасен настолько, что мне даже было больно на него смотреть. Разумеется, я и раньше понимала, что он красив, как чёрт, но вся глубина этой его красоты стала понятна мне только сейчас, когда он, так скажем, полностью обрёл человеческий облик.
«Вот он, идеал человеческой красоты, — подумала я, — прекрасный юноша с девичьей косой через плечо».
Он не спеша подошёл ко мне. Присел на краешек кушетки. Нащупал в темноте мою ладонь (я вздрогнула) и положил между своих. Его карие, почти чёрные глаза непонятным образом светились.
Ознакомительная версия.
