в огромные толпы, где всегда найдется место распрям и взаимной злобе.
Лорна расплакалась, когда узнала, что я уезжаю домой (и меня это снова обнадежило). Она передала подарки для матери, Энни и даже Лиззи. Правда, моя возлюбленная просила остаться еще хотя бы до зимы, но я сам понимал, что это невозможно. Ведь без меня был собран урожай, и теперь я представлял себе, как будет сердиться мать, когда узнает, что я бы мог приехать и раньше, но не сделал этого из-за того, что наслаждался праздной жизнью в большом городе. Хотя раньше меня тут удерживала и любовь к приключениям, и юношеский авантюризм, но теперь, освобожденный от всяческих обязательств перед судом, я не мог оставаться долее. Правда, я считал, что как только покажу матери наш герб, она смягчится и не станет меня сильно ругать. Впрочем, такой же эффект мое дворянство должно было произвести и на соседей.
Так оно и получилось — вся округа собралась в харчевне с названием «Матушка Мелдрум» (сразу после смерти этой почтенной колдуньи в ее честь назвали самое крупное увеселительное заведение в наших местах), приветствуя меня как героя. И если на следующий день я чувствовал себя отвратительно, так это только потому, что уж слишком много тостов в тот день было поднято за мое здоровье.
Настоящие дворяне отнеслись поначалу к моему титулу с недоверием. Но постепенно убедившись, что я не претендую на равное с ними положение, а продолжаю вести хозяйство, выступать в боях на ринге и так же приветствовать судей, прикладывая руку к шляпе, начали искать со мной дружбы. Я благодарил их всех, понимая, что такими предложениями они оказывают мне честь, однако каждый раз вежливо отказывался, прекрасно понимая, что в такой компании мы бы чувствовали себя неуютно. Я не желал расставаться с любимой работой, а они ясно понимали, какой из меня дворянин. Некоторые из них относили мои отказы на счет моей молодости и были уверены, что, повзрослев, я наберусь опыта и тогда уж стану их закадычным другом. Кстати сказать, никто на меня не обижался, потому что истинного англичанина-дворянина отличает именно врожденная любовь к справедливости.
Правда, это может вас несколько удивить: как же люди, обожающие справедливость, могли столь долгое время терпеть рядом с собой таких стервятников, как Дуны?
Зима закончилась, и они начали свои вылазки. Мы продолжали носить им дань. Каждую неделю к воротам доставляли двадцать баранов, одного быка, двух оленей (для разнообразия в меню), шестьдесят бушелей муки и двух кабанчиков, не считая сидра, свечей и всего, что они просили. Казалось бы, Дуны должны были быть счастливы и ограничить свои запросы, тем более, что им никто никогда не отказывал в выплате такой дани. Но они начинали капризничать, по-моему, один раз им надоела баранина, то ли ее слишком много принесли, а они не заказывали, короче говоря, они разозлились и похитили из нашего села двух девушек.
Эти милые сестрички разносили пиво в харчевне. Все их знали и любили. Их мать заявила, что их увезли насильно, и переживала о том, что теперь, даже если ее дочек освободят, то никто, после их пребывания в долине Дунов, в жены таких не возьмет.
Едва мы оправились от такого удара, как в нашей округе произошла настоящая трагедия, о которой мы с ужасом вспоминаем до сих пор. Я постараюсь изложить это без излишних подробностей, чтобы не шокировать читателя.
Марджери Бадкок, молодая симпатичная женщина, одна из лучших птичниц во всей нашей округе, кормила своего малыша грудью. Было шесть часов вечера, и она ждала, когда вернется муж. Правда, ребенок был уже сравнительно большой, и многие женщины говорили, что пора его отучать от груди, потому что он уже становился на ножки и мог самостоятельно пройти метра три, а то и все четыре. Это был милый мальчик, который самостоятельно учился ходить, а когда в конце путешествия все-таки падал, то забавно брыкал ножками в воздухе, как будто обижался на них. Мать в нем души не чаяла, тем более, что это был их первенец. Малыш так привык к груди, что просыпался к кормлению с точностью до минуты.
Муж Марджери Кристофер брал в аренду пятьдесят акров земли. Был февраль, и он задержался в поле, распахивая землю для весеннего сева. Поэтому Марджери ничуть не удивилась, что с наступлением сумерек муж домой еще не пришел.
Однако, внезапно подняв усталые глаза, женщина увидела прямо перед собой шесть или семь вооруженных мужчин, бесцеремонно прошагавших к ней на кухню. Марджери испуганно закричала. Служанка услышала вопли хозяйки, но побоялась прийти на помощь. Двое здоровенных воинов схватили ее, и как она ни отбивалась, в их руках она сама казалась грудным младенцем. Мальчика разбойники швырнули на пол, и от этого несчастная женщина лишилась чувств. Тогда ее перекинули через седло и увезли. Остальным воинам было велено разграбить дом. По описанию этих двоих негодяев я сразу понял, что одним из них был Карвер Дун.
Оставшиеся начали забирать все, что было в доме съестного, но нашли лишь немного бекона, яйца и сыр. Бадкоки не были богатой семьей, а пить, кроме воды, в доме ничего не оказалось. Это особенно разозлило разбойников, они вернулись на кухню и увидели ребенка.
Как назло, мальчик заплакал, очевидно, ему стало холодно и неуютно на земляном полу. Пока Дуны ходили по комнатам, служанка подбежала к ребенку, подстелила ему под голову одеяло, поцеловала и спряталась снова. Это была совсем молоденькая девушка по имени Онор Хозе. И хотя она не желала своим хозяевам ничего дурного, но настолько перепугалась, что не догадалась спрятаться вместе с мальчиком. Многие женщины потом обвиняли эту девчонку в том, что она не сумела спасти малютку, но мне кажется, что бедняжка просто плохо соображала, что происходит. Если бы это был ее собственный ребенок, может быть, материнский инстинкт заставил бы ее позаботиться о нем, но мальчику хозяйки она только пожелала удачи, когда на кухню спускались разозленные отсутствием в доме спиртного разбойники. Девушка забилась в духовку печи, боясь шелохнуться.
В это время Дуны, не зная, как развлечься, решили перекусить. Не найдя ничего достойного, они рассвирепели.
— Да разве можно так бедно жить? — бушевал один из них. — Сюда и заходить не стоило.
— Да уж конечно, — согласился другой. — Карверу хорошо,
