реакцию на произошедшее. Они же не понимают ничего. Не понимают, что растерянный взрослый ничем не отличается от них.
Как назло, вспоминаю, как орал и ругался Воронцов, когда Тиль наелась глицина. Сейчас мне его поведение намного понятнее.
Застыв в дверях, смотрю, как Виктор укладывается на диванчике между кроваток. Он ему коротковат, и ступни свисают за краем. Дети уже облепили его и подсовывают книжку. Тиль трет глаза, а перевозбудившийся Тимка елозит. Сам Воронцов, постоянно крутя шеей, ищет место в книжке, где мы с детьми остановились.
— Иди спать, горемыка, — гонит меня Екатерина, несущая стопку свежих полотенец в спальню Виктора.
— У него шея болит, может, Тимка сорвал, когда падал… — шепчу я, чтобы не привлекать к себе внимания. Воронцов уже раза три отправлял меня спать, сейчас точно выставит.
— Нет, нанервничался. Как-то жаловался, что когда психует, мышцы каменеют.
То есть он вот правда не такой спокойный, как кажется? Просто в руках себя держит?
Вздохнув, все-таки заставляю себя пойти спать.
Воронцов умеет укладывать детей. Эстель говорила, что он в этом хорош. Мол, так скучно читать сказки, как он никто не умеет.
Я тогда удивилась и спросила. Что ж за сказки Виктор читал, что ей было так скучно.
Тиль закатила глаза: «Фыфнасный отчет».
Вообще, наверно, надежный способ. Надо взять на вооружение.
Приняв таблетку от головной боли, я закукливаюсь на широкой постели. И как никогда прежде мне не хватает теплого маленького тельца под боком.
Но может и к лучшему, что Тим со мной больше не спит, потому что ночью меня одолевают кошмары.
Раз за разом в моей голове прокручиваются одни и те же кадры.
Черно-белые.
Беззвучные.
Выдуманные моим воспаленным воображением.
Я никогда не была их свидетелем, и знаю, что произошло, только с чужих слов.
Раз за разом.
Маша, перевалившись через перила, падает вниз.
Снова и снова.
Закольцованная замедленная съемка.
Пару раз я вырываюсь из этих кошмаров, но они затягивают меня назад.
И снова падение, каким я представила его себе, когда потухшая мама вернулась и рассказала, что сестры с нами больше нет.
У Маши была тяжелая послеродовая депрессия.
Но мы ничего не замечали, списывая все на недосып и нервы из-за присмотра за родившимся слабеньким Тимошкой. Машка не доносила его месяц, и, как оказалась, и в этом она тоже обвиняла себя.
Мы спохватились поздно, когда произошел страшный срыв.
Я никогда в жизни не сталкивалась с подобным.
— Я кошмарна! Омерзительна! Я не заслуживаю быть матерью! — кричала она, захлебываясь слезами. — Только отвратительная женщина ничего не испытывает к своему ребенку кроме раздражения! Какая я мать? Все, чего я хочу, чтобы он замолчал, и сбежать подальше!
Это было громом среди ясного неба.
Оказывается, больше года Маша жила в аду, сжираемая страхами и чудовищным чувством вины. Казнила себя за бесчувственность, отсутствие материнского инстинкта, радости первым шагам и зубкам.
Бедная Маша…
Только тогда мы поняли, как преступно повели себя по отношению к ней. Может, если бы заметили раньше…
Да, конечно, мы бросились ей объяснять, что в этом нет Машиной вины. Успокаивали, показывали статьи из интернета, что это частое явление, что это просто гормональный сбой, что все можно исправить.
Мы уговорили ее пойти к специалисту, и после посещения она приободрилась. Возлагала на терапию большие надежды. И лекарства медленно, но действовали.
Маша стала даже волноваться, что может уронить Тимошку, потому что как у всех антидепрессантов у ее препаратов была побочка. И сестре она в основном давала по глазам: головокружения, расфокусировка. Ну и дурнота, куда без нее. Сестра вообще не очень хорошо переносила большую часть медикаментов.
В тот день она пошла к врачу, чтобы узнать, нельзя ли чем-то заменить ее таблетки.
И не вернулась.
Очевидцы сказали, что в поликлинике ей сделалось дурно. Маша расстегнула пальто и облокотилась на перила. Видимо у нее закружилась голова, потому что она покачнулась, и сумка съехала с ее плеча. В попытке ее поймать, сестра слишком сильно свесилась и не удержалась.
Мгновенная смерть.
Банально. Глупо. Ужасно. Необратимо.
Если бы не Тимошка, не знаю, как бы мы справились.
Невозможно описать, в каком мы были состоянии. Никогда прежде я не задумывалась, что потеря близкого человека — это не мгновенный шок, а длительное состояние. Смерть дедушки тоже была горем, но не таким.
Я почти месяц звонила маме в панике каждый час, чтобы услышать, что она жива. Спать смогла нормально где-то месяца через три, но кошмары иногда возвращаются до сих пор.
Рецидивов не было давно, иначе я бы прихватила с собой успокоительное, но страх за Тимку, чуть не свалившегося с лестницы, всколыхнул застарелый ужас.
Наверное, накладывается еще общее какое-то предпростудное состояние.
Мне жарко, страшно, я вся мокрая. Ощущение, что под кожей разворошенный муравейник.
Провалившись в сон, я вижу падение Маши, а вынырнув из липкого кошмара с колотящимся сердцем и немым криком, застывшим в горле, вспоминаю, как Тима взмахивает ручками и…
Это ненормально. Может, мне тоже к специалисту надо. Несколько лет прошло, а эта трагедия все равно выбивает меня из жизни. Не выдержав, я встаю и принимаю снотворное, но только хуже делаю, теперь я не могу вырваться из плохого сна.
— Тише… Варя, тише, детей разбудишь, — как сквозь толщу воды до меня доносится встревоженный голос. — Что ж ты так кричишь?
Я? Кричу?
Горло саднит, хотя мне кажется, будто я не могу разлепить пересохшие губы.
— Пить хочешь? Температуры нет, — бормотание меня успокаивает. — Чего тебя так трясет-то?
А… это кто-то сам с собой разговаривает. Как я хочу спать. Пусть бубнит, мне не мешает… Могу даже подвинуться.
Только майку снять надо. Она противно липнет к телу, создавая ощущение, что я вязну в болоте. Влажная и слишком широкая, путается только.
— Варь, ты что творишь… Блядь, Варь!
— Спи, — хрипло шепчу я, не пытаясь даже приоткрыть глаза.
Ресницы склеились, наверно от слез.
— Да как спать? Варя, с тобой все в порядке?
— Спи, — настаиваю я, отталкивая горячие руки, от которых становится еще жарче.
Я чувствую, что сейчас будет хороший сон, если мне наконец дадут поспать.
И отползаю в сторону, освобождая место для этого беспокойного человека.
— Черт, Варвара! — меня пытаются укрыть простыней, которую я тоже отпихиваю. Жарко же. Душно. — Прикройся хотя бы.
— Отстань, — уже ругаюсь я, ощущая, что еще немного и драгоценный сон от меня ускользнет. — Или спи, или уходи.
Пауза. Бузотер, достающий меня, замирает.
— Да хрена с два я уйду!
