Член был огромным, горячим и хотел ворваться в меня, так же как я отдаться ему.
Я шевельнула задницей.
Все тело Шереметьева было напряжено. Он рукой сжал мои волосы, что совершенно противоречило его хриплой команде.
— Убирайся.
В ловушке под ним у меня было немного вариантов. И уж точно не побег. Я очень хотела остаться до конца.
Я извернулась, чтобы посмотреть в его лицо, и сердце остановилось.
На его лбу пульсировала вена. На лице застыла боль и страдание... И это опустошило. Все превосходство и значимость перед ним испарились. А еще на его лице читался приговор.
Шереметьев не собирался исключать меня из академии.
Ни до, ни после порки.
Дурацкая музыка замолкла, и в тишине раздавалось только наше хриплое дыхание.
Я взглянула на дверь. Она все еще была заперта, но по опыту я знала, что, если кто-то хотел подслушать, он мог услышит весь разговор.
Шереметьев развернул меня к себе и давил всем телом.
Его грудь вздымалась. От него пахло грехом, раскаянием и войной.
Война все еще продолжалась. Я смотрела в его глаза и понимала, что проигрываю. Пришло время признаться.
— Простите меня. Я пыталась соблазнить вас, не думая, что станет с вами, если это получится.
— Еще что-нибудь? — его голос был низким, грубым, сексуальным и полным желания.
— Я ругаюсь матом каждый день и каждую ночь мастурбирую.
— Катя, — простонал он.
Я выдохнула ему в рот, смакуя его жар, его восхитительный темный запах.
— Но я ничуть не сожалею о том, что сейчас произошло между нами.
— Ты не умеешь сожалеть, — его рука в моих волосах расслабилась, его пальцы скользнули вниз, чтобы погладить затылок и шею. — Но это делает тебя особенной.
— Это радует.
— Не меня.
Я проглотила свою гордость и выдержала его взгляд.
— Мне очень жаль, если я вас обидела...
Он закрыл глаза, но напряжение не покинуло его тело. Он меня не отпустил, не спешил отодвинуться. Держал, как будто никогда не отпустит.
— Простите меня?
Он уронил кулаки на стол по обе стороны от моих бедер.
— Уходи, — прошептал он.
— Сейчас? — я все еще была в плену его рук.
Его рот говорил одно, но язык тела подразумевал другое.
— Немедленно. Или будет поздно.
— Что, если я хочу этого?
— Убирайся!
Слова застряли в горле.
Я ужом вывернулась из его объятий. Не помню, как я открыла дверь и оглянулась уже из коридора.
Шереметьев стоял там, где я его оставила, наклонившись вперед, упершись кулаками в стол. Руки прямые, голова опущена, подбородок прижат к груди. Но его глаза, пылающие огнем, прикованы ко мне.
Я заколебалась. Он же хотел меня, а я его, так почему бы…
— Уходи, Катя, — шевелились только его губы. Голос был очень низким и гортанным. — Беги.
Я и побежала.
Через все здание, вниз по лестнице и прямиком в рощу, я бежала, не останавливаясь и не оглядываясь, пока не достигла парка.
Я перевела дыхание только когда остановилась. Дотронулась до ягодиц и зашипела от боли.
Задрала юбку и осмотрела себя, ожидая увидеть рваные раны и кровь. Но нет. Моя кожа только покраснела. Все это пройдет за пару дней и следов не останется.
Он знал, что делает. Он знал, как пользоваться ремнем, давно уже мог выпороть меня, но до последнего сдерживался и пытался защитить от этого. От самого себя.
Его мастерство владения ремнем впечатляло. Вряд ли он набил руку здесь, в академии.
Если малолетки его не возбуждали, то причинение боли очень даже. Тут попахивало тайной и сексом.
Я была очарована и возбуждена, как никогда, но соблазнить его больше нельзя. Мне бы не хотелось снова видеть это болезненное чувство вины на его лице.
Нужен другой план, чтобы лишиться девственности. Потому что, черт возьми, я не собиралась выходить замуж за того придурка, что выбрала мне мать. Лучше сдохнуть.
Я проторчала в парке до самого позднего вечера. Комендантский час уже настал.
Это не первый раз, когда я пропускала построение перед сном, но сегодня быть наказанной и снова получить вызов к Шереметьеву не хотелось.
Я вскочила и сморщилась от боли. Скорее бы добраться до кровати и лечь кверху задом. Но у моей комнаты стояла Дарья.
— Я тебя прикрыла на этот раз, — она скрестила руки, преградив мне путь. — Сказала, что у тебя дикий понос.
— Ну спасибо, подруга, — проворчала я и прошла мимо нее.
— Но ты нарываешься не в первый раз.
— Плевать.
Пусть отправит меня домой хотя бы на несколько дней. Правда тогда мне придется иметь дело с гневом матери.
Но я знала, что Шереметьев ни за что не отправит меня домой. Никогда не даст того, что я хочу.
Я проскользнула в комнату. На моей кровати стояла коробка из-под обуви.
— Это твое?
— Нет. Я пришла, а коробка уже была здесь, — ответила Дарья.
Я осторожно подошла и наклонилась, открывая крышку.
На мгновение я ничего не поняла. Серый цвет, шерсть, кровь, коготки на крыльях, скрюченное тельце…
И тут до меня дошло. Я не могла сделать и вдоха.
Кто-то поймал и убил летучую мышь, а потом подбросил мне, зная, что я подкармливала их в парке!
Искалеченную. Мертвую.
Может это и не мой мышонок! Но что-то подсказывало обратное. Кто-то следит за мной?
Я стала забывать весь ужас преследования маньяка. Уж здесь в глуши меня точно никто не мог выследить. Но сейчас паника накатила с головой. Что маньяку помешает и мне свернуть шею, как он сделал это с мышью?
Я схватила коробку и бросилась в коридор.
— Ты куда? — успела крикнуть Дарья. — Вернись в свою комнату немедленно.
— Нет! Кто бы это ни сделал… клянусь Богом, я найду его!
Прикрыв коробку крышкой, я прижала ее к груди и бросилась к лестнице.
— Катя, подожди, — Дарья попыталась помешать мне уйти.
Я нырнула под ее руку и побежала вниз по лестнице.
Выскочила наружу, не в состоянии вдохнуть полной грудью от душившего меня страха.
Я крепче прижала коробку к груди, закрывая от ноябрьского злого дождя со снегом.
Я не оглядывалась, шла вперед к воротам, не думая ни о чем. Шлепала ногами по лужам. Смотрела через прилипшие к лицу волосы вперед.
Прямо на ворота.
Мне нужен
