Глава VII.
1. Общие замечания
Категория собственности принадлежит к числу наиболее богатых в познавательном плане и наиболее мистифицированных — в историографическом.
На одном полюсе — старое, как мир, и плоское, как древние модели мира, понимание собственности как права на вещь. В принципе, оно совершенно адекватно, но ему недостает социальности, а значит и историзма, и, несмотря на оговорки и частные наблюдения, право собственности на вещь мыслится обычно как вневременное понятие. И постольку, поскольку, применительно к той или иной эпохе, использование этого понятия признается правомерным, оно предстает статическим и малоинформативным. Как уже отмечалось, в последние десятилетия дискуссии ведутся вокруг таких вопросов, как степень сохранности в раннее средневековье древнеримских латифундий или соотношение крупного и мелкого землевладения, но никак не об изменчивости самого феномена собственности, его границ, внутренней структуры и социального содержания.
На другом полюсе — социологическое понимание собственности, нашедшее наиболее законченное выражение в марксистском обществоведении. В основе его взгляд на собственность как на отношение между людьми по поводу вещей, а значит — отношение, меняющееся от одного общества к другому. В силу этого категория собственности приобрела в марксистской историографии совершенно исключительное значение, непонятное ученым, привыкшим мыслить в иных парадигмах. Однако, отстаивая эту позицию, историки-марксисты слишком часто давали повод для недоумения, поскольку, вопреки декларируемому историзму подхода к феномену собственности, никак не объясняли, чем же одна историческая форма собственности отличается от другой. Отличается не в силу принадлежности конкретной эпохе, с ее конкретными экономическими, социальными, политическими и иными характеристиками, а именно как система правоотношений, чью изменчивость как раз и надлежит проанализировать и описать. Парадоксальным образом, в этом отношении, марксистская трактовка собственности не так уж далеко ушла от той, которую марксисты привыкли критиковать: в обоих случаях внутренняя структура понятия обычно остается за скобками исследования.
С сугубо научной точки зрения, неготовность к такого рода анализу была следствием недостаточно глубокого понимания проблемы соотношения экономики и права и смешения понятий, присущих этим дисциплинам. Но не меньшую роль сыграли импульсы, идущие, если не из реальной жизни советского общества, то из ее идеологической интерпретации. Одна из главных ее особенностей состояла в подмене экономических понятий юридическими, и наоборот. Речь идет как об очевидных категориальных двусмысленностях, например, связанных с употреблением понятия "закон" (плановое развитие экономики как "основной закон" социализма — и закон о плане развития на ближайший год или очередную пятилетку), так и о более закамуфлированных случаях подмены понятий, требующих специального рассмотрения. Проблема соотношения научной и бытовой лексики актуальна и для зарубежной историографии, развивавшейся в других, но отнюдь не менее идеологизированных условиях. Этот весьма деликатный вопрос следует рассматривать применительно к каждой национальной историографии в отдельности. Я посчитал возможным ограничиться кратким анализом отечественной традиции.
Как известно, теоретическое обоснование возможности социалистической революции в России зиждилось на допущении того, что смену общественноэкономической формации можно ускорить путем захвата политической власти и ее использования для радикального передела собственности. Это допущение подкреплялось соображениями пропагандистского толка, поскольку для того, чтобы поднять народные массы на революцию, нужно было выдвинуть понятные этим массам лозунги. Лучшим, с этой точки зрения, лозунгом было именно перераспределение собственности, но никак не смена способа производства. При таком положении вещей, понятию "собственность" суждено было стать центральным понятием революционного процесса — ив его реальной ипостаси, и в его осмыслении, притом не только народом, но и вождями и идеологами революции. Классический марксизм, ставивший во главу угла идею способа производства и медленного спонтанного вызревания новых экономических отношений в недрах старых, приводящего в конце концов к социальной революции, — оказался невостребованным. Научные категории оказались контаминированы обыденной лексикой и в значительной мере ею подавлены.
Суть новых представлений об обществе была сформулирована в 1938 г. И.В. Сталиным в статье "О диалектическом и историческом материализме". Отталкиваясь от ранних работ К. Маркса, написанных задолго до того, как он приблизился к "тайне капиталистического производства", И.В. Сталин отождествил понятия "отношения собственности" и "производственные отношения". В результате появилась серия чеканных формулировок, характеризующих пять известных истории типов производственных отношений и гласящих, что основой соответствующего типа производственных отношений является собственность господствующего класса на средства производства [3416]. Войдя в "Краткий курс" истории ВКП(б), это положение определило (прямо или опосредованно) социологические представления нескольких поколений советских ученых, последние из которых в подавляющем большинстве даже не подозревали о родословной этих представлений, хотя и задавались порой вопросом об их соответствии марксизму.
Принятие этого положения имело катастрофические последствия для отечественного обществоведения, вынужденного приспосабливать к нему не только факты социальной истории, но и самый смысл таких ключевых слов, как "собственность" и "производство". Из этих интеллектуальных усилий возникло представление о двояком понимании категории "собственность" (юридическом и экономическом), невероятное, с точки зрения любой теории, претендующей на научную логику, и прочно блокировавшее разработку понятийного аппарата
