историкам осталась практически неизвестной — этот метод предполагает трактовку отношений собственности как итоговой (а не исходной!) категории научного анализа. Находясь, строго говоря, за пределами политэкономии и обладая своей особой структурой, присущей сфере права, эти отношения, с точки зрения экономической науки и ее инструментария, раскрываются посредством анализа всей системы производственных отношений конкретного общества [3428].
Вчитываясь в приведенные выше четкие и притом хрестоматийные формулировки Маркса, можно лишь поражаться упорству, с которым многие наши обществоведы вплоть до начала 90-х годов, если не дольше, держались диаметрально противоположного сталинского тезиса о собственности как об основе производственных отношений. С отечественной наукой он сыграл злую шутку, крайне затруднив анализ той самой категории, которую эта наука считала основополагающей.
Оценка этого тезиса как научно несостоятельного никак не умаляет значения самой категории "собственность". В познавательном отношении она действительно очень богата и особенно интересна именно историку. Приведенные выше соображения Маркса помогают понять ее место в понятийной иерархии обществоведения. Однако наполнение этой категории содержанием и ее использование как инструмента исторического исследования предполагает работу, которой Маркс, сосредоточившийся на анализе производственных отношений, специально не занимался, хотя и оставил на этот счет немало интересных мыслей. Вопреки Б.Ф. Поршневу и многим другим советским ученым, видевшим в отношениях собственности главный предмет политэкономии, якобы призванной выяснить, кому в данном обществе принадлежат средства производства [3429], — Маркс в своем исследовании капитализма исходил из того, что это и так очевидно, и выносил этот вопрос за рамки политэкономии, уделяя ему внимание лишь в исторических экскурсах (прежде всего о первоначальном накоплении), в которых как раз и стремился показать, как эти самоочевидные отношения возникли.
С точки зрения построения социально-экономической модели реконструируемого общества, предложенная в "Капитале" трактовка отношений собственности вполне приемлема и для историка, однако его отношения с категорией "собственность" построением такой модели никак не исчерпываются. Дело не только в том, что предмет исторической науки существенно шире предмета политэкономии и включает в себя, в частности, конкретно-экономические и ментальные явления. Не менее важны различия в методе. Поскольку прошлое как объективная реальность не является данностью даже на уровне отдельных фактов (не говоря уже о явлениях), помимо выяснения того, как функционирует данное общество, и прежде, чем приступить к такому выяснению, историк обязан еще, опираясь на источники, дать его эмпирическое описание. При этом одной из важнейших задач историка оказывается распознание и характеристика внешних (в том числе количественных) признаков господствующих отношений собственности как наиболее абстрактного выражения структуры данного общества, взятого в целом, — в разительном отличии от задач политэконома, который, отвлекаясь обычно от развития этих отношений, в своем исследовании процесса производства исходит из их наличия как чего-то данного и уже изученного. Иными словами, для историка научный анализ начинается еще на стадии движения мысли от конкретного к абстрактному, каковая, с точки зрения политэкономии, является сугубо эмпирической, а потому подготовительной, донаучной [3430].
Следует особо подчеркнуть, что в исторической науке, в отличие от политэкономии, категория "собственность" имеет не только концептуальное, системообразующее, но еще и познавательное значение. В большинстве случаев реалии прошлого доступны исследователю лишь в той мере, в какой они, преломленные в сознании изучаемого общества, оказались запечатлены в источниках. А поскольку сознание отображает действительность не непосредственно, не напрямую, а через сложную систему общественных взаимосвязей, социально-экономические явления фиксируются в сознании (тем более в порождаемых им текстах) неизбежно в превращенной форме [3431]. Это особенно верно для основополагающих, сущностных отношений производства, которые обнаруживаются в источниках только косвенно, например в виде данных о соотносимых с общим количеством произведенного продукта размерах земельной ренты или денежном выражении ее форм. Применительно же к раннему средневековью мы не располагаем обычно и такими сведениями и можем, как правило, констатировать лишь сам факт эксплуатации и, в общих чертах, ее природу. В этой ситуации исключительную важность приобретает категория "собственность", характеризующая производственные отношения в их юридическом выражении. Реализуясь на поверхности социально-экономической жизни и будучи поэтому гораздо более доступными и науке, и законодательству, и обыденному сознанию феодальной эпохи, отношения собственности представляют наибольший интерес, по сравнению с другими опосредованными сознанием и волей людей общественными отношениями, поскольку ближе всего стоят к объективным отношениям производства и отражают не отдельные их стороны и моменты, а систему воспроизводства в целом. Таким образом, речь идет о том, чтобы, отправляясь от отношений собственности, раскрыть через них конкретно-историческую специфику производства. Важно только различать гносеологический и логический аспекты исследования и не допускать превращения исходной категории анализа в исходную категорию анализируемой системы.
Изучение производственных отношений феодализма сквозь призму феодальных отношений собственности, или (что то же самое) изучение экономического содержания последних, сопряжено с большими трудностями. Во-первых, необходимо учитывать обратное воздействие права на экономику и обусловленную этим сложность разграничения экономических и правовых явлений в реальной действительности. В частности (это лишь один из аспектов), право собственности, как и другие виды имущественных прав, является важным фактором экономической жизни, стимулирующим или тормозящим развитие; в наши дни этот вопрос активно разрабатывается в рамках т. н. теории трансакционных издержек [3432]. Во-вторых, нужно иметь в виду, что в средневековом обществе обычно действовало несколько правовых систем, нормы которых сплошь и рядом находились, если не в противоречии, то в несоответствии; что феодальному праву, взятому в целом, была свойственна — в большей, быть может, степени, чем праву какой бы то ни было иной эпохи, — консервация безнадежно устаревших положений, в том числе унаследованных от права более древних обществ; что из-за слабой еще дифференциации общественного сознания обособление права в отдельную сферу жизнедеятельности было заметно менее выраженным, чем в наши дни, что оборачивалось переплетением правовых норм с нормами морали и религии, политическими и социологическими представлениями, технологическими предписаниями и т. д. [3433] В-третьих, следует помнить, что специфика производственных отношений отображается и обнаруживается отнюдь не только в нормах вещного и обязательственного права, характеризующих отношения собственности как таковые. Экономическое содержание этих правоотношений раскрывается путем анализа, под соответствующим углом зрения, всей системы частного права (в единстве его материальных и процессуальных сторон), регулирующего самые разнообразные волевые действия и отношения собственников, и прежде всего норм наследственного права. С другой стороны, отношения собственности включают в себя такие элементы, которые, будучи лишь опосредованно связаны с общественным производством, могут быть квалифицированы как проявления производственных отношений весьма условно. Таковы правоотношения, возникающие в результате кражи или уничтожения вещи. Регулирующие их нормы уголовного права представляют в данном случае меньший интерес, хотя и
