Последнее письмо предназначалось командиру канонерской лодки ее величества «Черная шутка». В нем адмирал отвел душу, находя горькое садистское удовольствие в тщательном подборе слов: «корсар» или «пират», «злостный» или «безответственный». Кемп распорядился переписать сей шедевр ядовитой иронии в пяти экземплярах и разослал во всех направлениях всеми доступными средствами, чтобы как можно скорее обуздать щенка.
Теперь оставалось только ждать, и это было хуже всего. Неопределенность и бездействие разъедали душу.
Кемп боялся каждого корабля, прибывавшего в Столовую бухту. Когда на холме гремел сигнальный выстрел и вздымалось облачко дыма, адмирал вздрагивал, ощущая внутри липкий комок страха.
Каждое новое донесение умножало счет разрушений и грабежей. Наконец пришел рапорт от самого преступника, зашитый в брезентовый пакет и адресованный лично адмиралу Кемпу. Депешу доставила призовая команда особо ценной дхоу, длиной свыше восьмидесяти футов и водоизмещением в сто тонн.
Тон, которым капитан Кодрингтон перечислял свои достижения, взбесил адмирала чуть ли не больше, чем сами деяния преступника. В несколько небрежном введении капитан Кодрингтон отмечал, что площадь империи увеличилась примерно на миллион квадратных миль африканских земель.
У него хватило деликатности признать, что, возможно, в некоторых поступках он и превысил свои полномочия: «Моим твердым намерением было, находясь на службе, тщательно избегать любых действий политического характера. Однако по просьбе шейха и имама княжеств Элат и Тельфа, равно как и их народов, ищущих защиты от враждебных и жестоких действий султана Занзибарского, я вынужден был уступить и признать их суверенитет». Впрочем, их светлостей, в особенности первого лорда адмиралтейства, лорда Сомерсета, всегда выражавшего недовольство, когда военные суда использовали для борьбы с работорговлей, такое объяснение едва ли могло удовлетворить. Однако дальнейшее было еще хуже. Капитан Кодрингтон решил поупражняться в чтении проповедей.
«По воле Божией, англичане единственно в силу благородства своей нации несут спасение этим несчастным. Да простят меня их светлости за использование непопулярного ныне аргумента — явный выпад в сторону партии изоляционистов! — однако мне ясно, как африканское солнце, что Провидение уготовило сей континент единственному народу на земле, обладающему добродетелью достаточной, чтобы управлять им для его же блага, тому народу, который сделал Божье откровение своим моральным законом».
Читая это, адмирал Кемп поперхнулся и зашелся в приступе кашля, от которого оправился не сразу.
«Во всем вышеизложенном я не руководствовался никакими личными мотивами или интересами, и менее всего тщеславием, имея единственным стремлением употребить данные мне полномочия на благо Господа и королевы, на благо моей страны и всего человечества».
Адмирал снял очки и уставился на витрину с чучелами певчих птиц.
Чтобы написать такое, нужно быть или величайшим в мире безумцем, или храбрецом — или тем и другим одновременно.
Адмирал Кемп был не совсем прав в своих оценках. На самом деле Клинтон Кодрингтон стал жертвой обычной самоуверенности, вызванной ощущением безграничной власти. Такого многомесячного соблазна не выдержит никакое благоразумие. Тем не менее молодой капитан искренне верил, что выполняет волю Господа, свой патриотический долг и следует духу распоряжений лордов адмиралтейства.
В боевых действиях на суше и на море Кодрингтон проявил высочайшее профессиональное мастерство, причем, как правило, в условиях численного превосходства противника. Ни одного поражения, и потери ничтожные — три человека убитыми и менее дюжины ранеными. Успех омрачало одно‑единственное обстоятельство: «Гурон» все еще находился у побережья, о чем свидетельствовало множество источников. Мунго Сент‑Джон активно вел торговлю, платил не торгуясь и получал самый лучший товар, отбирая его лично или поручая это помощнику, бритоголовому желтокожему великану Типпу. Здоровые и выносливые мужчины и женщины, способные выдержать долгое путешествие вокруг мыса Доброй Надежды и через океан, всегда были в дефиците и стоили дорого.
Клинтон каждое утро просыпался в надежде, что снова увидит величественную пирамиду белоснежных парусов, но яростное тропическое солнце день за днем завершало свой путь по небесам, и надежда таяла, обращаясь в ничто, когда огромный красный диск нырял в океан, чтобы с рассветом возродиться вновь.
Однажды они разошлись с американским клипером всего на день. Сент‑Джон ускользнул из бухты Линди за сутки до прибытия «Черной шутки», взяв на борт пятьдесят первоклассных невольников, и никто на берегу не знал, в какую сторону он свернул, так как корабль ушел далеко за горизонт, прежде чем выбрал курс.
Клинтон решил, что «Гурон» направился на юг, и на всех парах гнался за ним три дня вдоль пустынного побережья, мимо покинутых якорных стоянок, пока с сожалением не прекратил охоту, — Сент‑Джон снова провел его. Что ж, стало быть, он на севере, а значит, торговля не окончена и шансы еще остались. Кодрингтон каждый вечер молился о встрече. Только поквитавшись со старым врагом, можно вернуться в Столовую бухту, подняв на мачте голик — веник из прутьев — в знак хорошо выполненной уборки. На сей раз существовали и доказательства преступления — данные под присягой показания тех, кто продавал Сент‑Джону рабов. Ни пункт об оснастке, ни сомнительное право досмотра больше не имели значения. Кодрингтон твердо верил, что дождется своего часа.
В паруса дул попутный ветер, и капитан чувствовал железную решимость, уверенность в своей правоте и в удаче. Клинтон и держался не так, как прежде: голова гордо поднята, плечи расправлены, даже походка стала тверже. Он чаще улыбался, губы дерзко кривились, а в светло‑голубых глазах появился дьявольский огонек. Отросшие густые усы, золотистые и вьющиеся, придавали ему несколько пиратский вид, и матросы, которые всегда уважали строгие манеры капитана, но не испытывали к нему особой любви, теперь одобрительно восклицали, когда он сходил на берег:
— Удачи, старина Молот!
Таково было его новое прозвище, от выражения «молотом и клещами», в смысле «рвать и метать». Прежде Кодрингтона не удостаивали прозвищем, но теперь — другое дело: они гордились кораблем, собой и своим двадцатисемилетним «стариной»‑капитаном.
— Задай им жару, Молот! — слышалось позади, когда командир, высокий и стройный, с абордажной саблей в руке, в клубах порохового дыма вел их на штурм лагеря работорговцев.
— Вперед, шутники! — подбадривали они друг друга, перескакивая с борта «Черной шутки» на палубу невольничьей дхоу.
Размахивая абордажными саблями и пистолетами, они загоняли работорговцев в их собственные трюмы и задраивали люки или сметали за борт в пасть акулам.
О Молоте и его «шутниках», выметавших последний мусор из Мозамбикского пролива, ходили легенды, и матросы знали об этом. Будет о чем рассказать сорванцам, оставшимся дома, а кругленькая сумма призовых денег послужит хорошим подтверждением.
В таком настроении они вошли в гавань Занзибара, цитадель Оманского султана. Когда неуклюжая канонерка, пыхтя, появилась на рейде Занзибара, словно Даниил в пещере льва, артиллеристы, стоявшие на брустверах форта с горящими фитилями, не смогли заставить себя поднести их к огромным бронзовым пушкам.
Реи «Черной шутки» с рядами матросов в аккуратной белой форме представляли внушительное зрелище на фоне тяжелых грозовых туч. Офицеры были в парадных мундирах с треуголками, в белых перчатках и при шпагах. При заходе в гавань прогремел приветственный салют — что для большинства населения стало сигналом к бегству. Толпы стенающих беженцев наводнили узкие переулки старого города.
Сам султан покинул свой дворец и с большей частью двора укрылся в британском консульстве, расположенном над гаванью.
— Я не трус, — печально объяснял он сэру Джону Баннерману, — но капитан этого корабля безумен. Даже Аллаху неведомо, что он сотворит в следующий миг.
