Я тебя люблю до исступления! И мне не стыдно в этом признаться. Пусть смеются! Такое со мной впервые! Ты несчастный, грязный, осмеянный и забитый, но ты же…
Т е щ а. Залокар!..
В и д а (выпускает Яне из объятий. Кипя от гнева, останавливается в вызывающей позе перед старухой, говорит хрипло, отрывисто, в бешенстве). Какого черта ты твердишь «Залокар, Залокар»? Да вы тут все один огромный Залокар… это болезнь! Я боялась Залокаров, когда девчонкой скиталась по улицам… потому что я незаконнорожденная, детдомовская… Когда я заглядывала через заборы и в окна, я видела, как люди загораживаются и занавешиваются, чтобы остаться со своим, и только со своим! Мое! Наш ребенок! Наша стиральная машина! Наш сладкий пирог! Наша собака! Наша машина! Заборы — железные, деревянный, из цемента, из колючей проволоки… Ставни! Звонки! Шторы из пластика!
Я н е. Вся страна оделась в пластик, верно?
В и д а. Нет!
Я н е. Разве?
В и д а. Не все Залокары. Девчонки, которые были со мной в интернате, стали официантками, патронажными сестрами, они ездят на велосипедах под дождем от дома к дому… Я не стала… но я знаю, каково ворочать умирающих, если они весом в сто килограмм… Мадонна, я это знаю…
Остановилась, переводя дыхание. Слушая ее исповедь, гости отодвинулись в тень — лица испуганные, удивленные. Пауза.
Т е щ а. Все это ерунда!
П р о ф е с с о р. Кому ты будешь патронажной сестрой?
З а л о к а р. Тебе — не будет!
Я н е. Уходи, Вида!
В и д а. С тобой!
Я н е. Я даже не Залокар. Если Залокары говорят «наша стиральная машина», это уже что-то. Когда же они говорят «ох, этот наш Яне», это совсем другое. Исчезни отсюда! Ты слышишь?
В и д а. Только с тобой!
Я н е. Я никуда не пойду! Не хочу! Пошутили и хватит, комедия окончена, марш к чертовой матери!
В и д а. Кому ты подыгрываешь, идиот? Ты же знаешь, я не уступлю!
Я н е. Меня это не волнует. Карл, тут нечего выпить, пошли в пивную!
К а р л. Ни за что, Яне!
В и д а. Боишься?
Я н е. Я протрезвел.
В и д а. Я знаю, ты заслуживаешь лучшего… Ты поймешь, каково мне пришлось…
Т е щ а. Не поймет! Только я пойму! Ты вернулась ко мне, ты моя дочь. Я! Я смою с тебя грязь… У матери есть для тебя постель, грелка, белоснежные простыни. Ради тебя я научилась ворожить, ради тебя буду продолжать. Я тебя не пущу обратно в свинарник. Будь осторожна!
П р о ф е с с о р. И я тебя предупреждаю! (Лицо его покрывается мертвенной бледностью.)
З а л о к а р (неожиданно, с угрозой). А я предупреждаю тебя!
Я н е. Охо-хо! Ты слышишь, Вида?
В и д а. Слышу!
З а л о к а р. Оставь девку в покое!
П р о ф е с с о р. Тебе, что ли, ее отдать?
З а л о к а р. Нет!
П р о ф е с с о р. Этому выродку?
Я н е. Ого!
З а л о к а р. Никому! Я даю тебе время на размышление. Чуть-чуть. Отстань от нее!
П р о ф е с с о р. Ты не впервые мне это говоришь, почтенный братец и дружок. Я помню. (Весь напрягся, как натянутая струна; дребезжащим фальцетом напевает вальс, звучавший на свадьбе Залокара. Странно смеется, как от удара, бросается к Виде, в упор спрашивает.) Ну, ты решила?
В и д а. Да!
П р о ф е с с о р. Едешь со мной?
В и д а. Нет!
З а л о к а р. Отстань от девки!
Я н е. Отстань от дяди!
Т е щ а. Надо выяснить все до конца!
П р о ф е с с о р (не слыша выкриков, наклоняется к Виде, пристально вглядывается в нее). Ты все забыла?
В и д а. Ты был добр ко мне.
П р о ф е с с о р. Не более?
В и д а. Не более.
П р о ф е с с о р. Мой брат сказал, что дает мне время подумать. А я — тебе. Подумай. Слишком многое я положил к твоим ногам.
В и д а. Честь, да?
П р о ф е с с о р. Честь! Верно! Я закрывал глаза на твое прошлое…
В и д а. Закрывал глаза?! О, как прекрасно, как благородно! Но почему ты не говоришь «простил»?
П р о ф е с с о р. Наверное, это было бы точнее. Да.
В и д а. Ведь ты гуманист?
П р о ф е с с о р. Был когда-то. Осторожней, ты рискуешь спустить собаку с цепи!
В и д а. И спущу!
П р о ф е с с о р. Ну, давай! Оплевывай!
В и д а. Плевать мне на твои стишки, на твой гуманизм, на высокие рассуждения о будущем человечества, на горестные вздохи о наступающей осени. Ну, как?! Довольно наплевала?! Что же ты молчишь? Поведай, огласи свою тайну, профессор! Всем будет полезно послушать, а мне особенно! Долгими вечерами, слушая твои сладкие слюнявые речи, я почти верила: «Да, он зрелый человек, он мудрый, добрый, надежный…»
Т е щ а. Ха-ха-ха!
В и д а. А на деле, увы, осталась кучка дерьма и вонь. Как от собаки!
Я н е. У попа была собака, он ее любил…
В и д а. Теперь-то я вижу, какой ты урод! Ты довесок этой прожорливой залокарщины, вернее, ее послед! Залокары хоть не врут! Ты же врал, когда надо и когда не надо, и так привык, что стал врать и самому себе. Ты марал бумагу в соответствии с директивами — верил, что сдерешь с себя свинство! Ты никогда не ценил чужого труда, не понимал чужих страданий! Даже собственный брат был тебе чужим человеком! Теперь мне ясно — главный производитель пластика здесь — ты!
П р о ф е с с о р. Кончила?
В и д а. Да! Ну, возвести наконец, кто я и что я!
Т е щ а. Я запрещаю! Еще не пора!
В и д а. Эх, бабуля, бабуля!
Игра принимает опасный оборот. Люди, почувствовав это, направляются к выходу. Там возникает давка. Гармонист волочит открытую гармонику, меха с жалобным звуком бьются о ноги.
П р о ф е с с о р (его бьет озноб, но он стоит прямо. Наносит словами удары, точно ножом. Как ни странно, говорит стихами, быстро, напряженно).
Эту женщину все знали!
Про дела ее слыхали!
С кем она только не путалась —
С итальянцами и триестинцами,
С охотниками и автотуристами.
Но как же я попал в ее сети?
Не помню, да это и неважно!
Я был одинок и поддался ложным надеждам!
Я ей предложил свое имя
И чистую, тихую, честную жизнь…
А что ж теперь?!
Она все изваляла в грязи.
Горечь и ненависть душат меня.
Теперь мне ничто не дорого, и я всем объявляю:
Эта женщина торговала своим телом!
Puttana domestica e italiana! [35]
Залокар стремительно выдергивает топор из пола. Вида срывает с себя костюм невесты. Старый шелк рвется. Размазывает по лицу краску.
В и д а. Да! Я была шлюхой! Продавалась за динары и за валюту. Я была потаскухой, потому что на каждом шагу, буквально повсюду, как нарочно, встречала тебе подобных… Залокаров… а я тогда видела не дальше своего носа… И убеждала себя — как ни крути, на свободе лучше… Хотя и было очень плохо… И все-таки было лучше, чем с тобой. Да! Лучше! Да! Да!
Напряжение нарастает. Залокар ощупывает острие топора. Яне бросается к Виде, тащит ее в
