Р о ч е в. Не упрямься, Марь Васильна. Тебе давно пора замуж. Тебе рожать надо.
А н ф и с а. Ага, так. Давно пора. Не теряйся, Гришка, женись, а то опять ушами прохлопаешь.
М а ш а. Он же муж твой, Анфиса! Как ты можешь выдавать меня за своего собственного мужа?
Р о ч е в. Он был ее муж. Теперь не будет. Я освобождаю. Ты больше не муж ей, Гришка. А ты, Анфиса, ему не жена. Ясно?
А н ф и с а. Я свободна, Матвейка! Я свободна! Ты слышишь?
М а т в е й. Развяжи мне руки.
А н ф и с а. После того как они поженятся.
М а ш а. Послушайте, что вы мелете? Ведь, чтобы развести людей, нужно оформить документ.
Р о ч е в. Документ? (Растерялся.)
М а ш а. Ну, бумагу такую с печатью.
Р о ч е в. Ага, правильно.
М а ш а (ухватившись за эту мысль). А бумаги у вас нет. И нет печати. Значит, развод недействителен.
Р о ч е в. Ага, так. Я упустил это из виду. Пойду схожу за гумагой. Есть у меня гумага с печатью. (Уходит.)
Входит Ш а м а н.
Ш а м а н. Матвейку-то зачем связали? Нехорошо, отпустите.
Г р и г о р и й. Буянит шибко. Жениться мне не дает.
М а ш а. Послушайте, вы умный человек?..
Шаман кивает.
Хоть вы им скажите, что они совершают преступление.
Ш а м а н. Мне и сказать не дадут. Тут власть — Петька Рочев. Пускай он и говорит.
М а т в е й. Развяжи мне руки, Ефим.
Ш а м а н. Я тебя не связывал. Проси тех, кто связал.
М а т в е й. Ну погоди! И вы все тоже… Я вам прижгу пятки, сволочи!
А н ф и с а. Не сердись, Матвей-а! Ты теперь мой!
Вернулся Р о ч е в, в руках у него Почетная грамота.
Р о ч е в. Вот гумага с печатью. И слова в ней написаны. (Маше и Григорию.) Теперь вы муж и жена.
М а ш а. Но это же Почетная грамота! Она выдана вам за ударную работу. А нужна совсем другая бумага. Когда люди женятся, им выдают свидетельство о браке.
Р о ч е в. Пиши, Ефим.
Шаман берет ручку, ждет.
Бригадир Рочев женил Гришку Салиндера на учительнице Марье Васильевне. Всё! Где мне подписаться в этом свидетельстве?
Ш а м а н. Вот здесь, над печатью.
Р о ч е в (обмакнув палец в чернила, прижимает его к листу). Теперь вы муж и жена. Нате вашу гумагу.
А н ф и с а. Давай и мне такую гумагу. Я Матвейку в мужья беру.
Р о ч е в. Больше нет. Бери без гумаги. Митинг кончился. Давайте пить.
Шаман, налив Григорию и Рочеву по стакану спирта, подмигнул Маше. Те выпили и опять захмелели.
Ш а м а н. За молодых худо пьете. Видно, и жить худо будут. (Снова налил.)
Р о ч е в. При Советской власти ни-кто… никто худо жить не будет. (Пьет.)
А н ф и с а. А за нас с Матвейкой никто не пьет.
Ш а м а н. Э, день длинный. За всех выпьем.
Р о ч е в (ударив в бубен).
«Дружно, товарищи, в ногу.
Нет нам возврата назад.
Всем беднякам на подмогу
Наши отряды спешат…»
Бубен его глохнет, колотушка увяла. Собутыльники тоже. Но кто-то еще шевелится, кто-то тянет руку с пустым стаканом. Шаман подливает. Маша вскочила, подбежала к Матвею.
А н ф и с а. Мой Матвейка! Не тронь его!
М а т в е й. Отцепись, постылая!
А н ф и с а. Посты-ыла-ая?! Ты сказал, постылая?
Маша развязывает Матвея.
М а т в е й. Ишь придумали! Силком женить! Я всех вас перестреляю! (Схватил ружье.)
М а ш а. Не надо, Матвей. Не горячись. Темные они… а сейчас еще и пьяные. Не надо.
М а т в е й. В тюрьму их… и этого тоже! (Указывает на брата.)
Ш а м а н. Славно отблагодарил за спасение. (Усмехнулся.) Меня-то за что, брат?
М а т в е й. За то, что спаиваешь их, на Машу натравливаешь.
Ш а м а н. Спаивать — это было. Так ведь я ради вас и спаивал. Не напои я их — быть бы тебе на Анфиске женатому. А ей — Гришкиной женой.
А н ф и с а. Обманул, проклятый! Не любит меня Матвейка! Сказывай, Матвейка: эту любишь?
М а т в е й. Сказано: отвяжись!
А н ф и с а. А, так! Кыш из моего чума! Из стойбища кыш! (Срывает доску, выбрасывает книги, тетради.)
М а ш а. За что ты меня, Анфиса? Я же добра тебе хочу.
А н ф и с а. Уходи! Убирайся, если жить хочешь. Все убирайтесь!
Шаман, посмеиваясь, уходит. Компания спит. Кто-то, впрочем, стоит на карачках, кто-то ползает еще.
М а т в е й. Идем ко мне, Марья Васильевна. (Уходит вместе с Машей.)
А н ф и с а (вслед им). Не жить тебе с ним, Машка. Не жить, попомни мое слово.
С т а р и к и у костра.
М а т в е й. Пришла в чум ко мне. С виду веселая, а глаза… глаза, как у раненой нерпы. Печальные такие глаза. Поглядел я в них — сердце остановилось. Все бы сделал, чтоб ей веселей стало. Что, спрашиваю, делать надо? Она молчит. Думал, растерялась она. Нет, не растерялась. Видно, себя выверяла. Поглядела опять на меня — совсем другие глаза стали: сияют, будто сквозь ветки солнышко смотрит. Пусть, говорит, останется как было. Люди должны в добро поверить! Не надо запугивать их. Их и так много пугали… Добром людей учить надо. А я жаловаться хотел. В Лурьян собирался… Послушал ее, не стал жаловаться. И вскоре ушел в тайгу на промысел. Петька Зырян с Гришкой на время притихли. В школе опять занятия начались. Занимались в моем чуме.
Улица. М а ш а, М а т в е й.
М а ш а. Удачной охоты тебе, Матвей.
М а т в е й. Боюсь я, как бы эти опять чудить тут не начали.
М а ш а. Я им письмо показала. «Вот, — говорю, — тут все про вас написано. Безобразничать станете — отправлю письмо в милицию». (Смеется.) Письмо-то маме.
М а т в е й. Боюсь я за тебя. Одна останешься.
М а ш а. Не одна. Ребятишки со мной. Ступай, не волнуйся. И возвращайся скорее. (Взяла его за руку, погладила.)
М а т в е й. Я тебе одну штуку хочу подарить… чтоб помнила. (Уходит в чум и вскоре появляется с небольшим полотном.) Вот это я рисовал долго, три дня почти.
М а ш а (захлопала в ладоши). Ой! Как это замечательно! Как замечательно, Матвей! И ты сделал это всего за три дня?
М а т в е й. Долго, долго делал… переделывал даже. Ни охота, ни рыбалка на ум не шли.
М а ш а. Горы-то у тебя какие… горящие! Ну словно люди! Похоже, дышат они, к глазу тянутся.
М а т в е й. Поют горы… потому что душа пела, когда рисовал. (Тихо.) Про тебя пела, Маша.
М а ш а. Красиво пела твоя душа. И я рада, что она про меня пела. Мы так и назовем эту вещь: «Горы поют».
М а т в е й. Называй как хочешь. Я в этих горах охотиться буду. Вот здесь.
С т а р и к и у костра.
М а т в е й. Ушел я… А уходить-то нельзя было. Да разве мог я тогда подумать? Совсем одурел после того разговора…
Вокализ — тема Сольвейг.
Г о л о с М а ш и. «У нас весна, мама. Скоро полетят лебеди, журавли. Я так люблю, когда они галдят. Их прилет — вечное обновление. Это, наверное, странно, что человек, которому едва исполнилось восемнадцать, лопочет об обновлении? Что это значит, мамочка? Неужели преждевременная старость души? Не верится мне, что старость, не хочу стареть. Старость — это мудрость морщин, это умение прощать человеческие слабости, даже пороки. А я не умею этого и никогда, должно быть, не научусь. Нет, во мне, конечно, достаточно доброты и снисходительности, но все-таки я максималистка… Я за скорое одоление зла, а не за ожидание, когда зло перекуется в добро… хотя пробую переломить себя: скоро только сказки сказываются. И все же я не Сольвейг. Но как я люблю Сольвейг, мама! Как я ее люблю! Мне дорога ее теплая грусть… а грусть для меня роскошь. Непозволительная роскошь. Я давлю ее в себе, пусть люди видят меня улыбающейся. Пусть они думают, что я никогда не отчаиваюсь…»
С т а р и к и у костра.
М а т в е й. Костер-то догорел.
Е ф и м. Уй-о! Догорел. (Вздохнул.) Может, еще трубочку выкурим?
М а т в е й. Вторая трубка — вторая жизнь. К чему тебе жизнь вторая, Ефим? Ты и в первой много напакостил. Устал, наверно, от пакостей-то?
Е ф и м. Один добро делает, другой — пакости. Оба живут. Устают не от добра и не от пакостей — от длинной дороги. Моя дорога была длинной и ухабистой. По горам шел, по ущельям, то вверх, то вниз. Да ведь и ты жил не лучше. (Смеется.) Ты сидел. Я сидел… Ты убегал из тюрьмы. Я убегал…
М а т в е й. Я на войну убегал. Ты — просто на волю.
