Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

Я начал – и оборвалось. И пауза настала.

Звенит земли железный купол

из колокольного металла.

Струна становится пружиной

в часах, идущих одиноко

среди механики причинной

и вихрей временного тока.

Струна становится спиралью,

вонзая форму в пустоту,

где пауза раскрытой далью

прикладывается ко рту.

Всего так много! Драгоценен

лишь этот узкий промежуток

между возлюбленной и тенью

возлюбленной. Ни на минуту

не уступающая разность

источника любви с подобьем

любви, в которой не опознан

предмет, но полон и подобран

аккорд, казавшийся разбитым.

Тогда струна, подобно ребрам, –

объятье сердцу и защита.

Тогда ценой изнеможенья

мы достигаем, что молчим

над полнотою обнаженья

всей жизни, явленной двоим,

всей, что пришла и отступила.

Прекрасное оборвалось.

Разоблаченье скрытой силы –

сквозь видимое красоты

небесные проглянут жилы

и напряженные черты.

Точка. Прокол. Полнота бытия и покоя.

Вечер. Июль. Изнутри осиянна листва.

Вы, раскрытые окна! Слова

долетели. Смешались с листвою.

Но в раскрытости голос живет, обращен

в то, о чем говорится, –

в точку. Прокол, повторяю – мне вторят ресницы,

не в глаза попадая, но в сон.

Снова кольнуло. Полнота покоя и плена.

Простыня, шевелясь, облекается плотью моей.

Оголенный голос – о ней

говоря, обнимая сквозь ветви колена.

Ты – в раскрытые окна – одна! О, сожмись

бесконечно зеленой крупицей,

сердце-укол. К бесконечности слово стремится

тривиального смысла. Но звуки сплелись

в узел. В точку. Струит занавеска. У зноя

есть чужое лицо – проступает сквозь бел-простыню,

сквозь раскрытые окна. Пробел

или проблеск и вход в измеренье иное.

Скользких раковин черные спины.

Берег топкий и глинистый спуск.

Затворяется, скрипнув, моллюск.

Раздвигается медленно тина.

Уцелело от шлюза бревно,

да и то полусъедено гнилью.

Насекомое преизобилье

надо всем распустилось одно.

Надо в донную воду по шею,

продавивши поверхность, войти,

чтобы сердце узнало пути

змея-холода, тихого клея.

Это кромкой до губ достает

поле плесени, чертова дрема.

Чуть не вровень с чертой окоема

круг молчанья и склеенный рот.

Надо чувствовать, что под ступнею

расступается медленно твердь, –

сколько длится мгновенная смерть,

от рождения медля со мною.

Бес тела моего и тонкий бес души,

вы спорите о постороннем!

Когда ирония умножится – и роем

и комариным облаком висит –

бес тела моего и ты, второй,

я, слышите, язвим не вами –

но есть ирония, как пальцев продлеванье

за пленкой зеркала больной.

Потусторонней плоскости озноб

передается исподволь, подвально –

то влагой отраженья идеальной,

то холодом, положенным на лоб.

Бес тела моего и собеседник-бес,

вам не коснуться области болезной,

где плодоносит воспаленно-тесный

сад набухающих желез,

где льдом голубоватым родничок

затянут – и просвечивает слабо…

Но сквозь иронию – в неравенстве масштабов –

затылка и холма родство проистечет.

Прикосновенье холода ничье.

Весною лес, весной посмертно-черен.

Агония ручья, и судорожный корень

на выплеске любви цепляется в плечо.

Вплетая пальцы в солнечную плеть,

играя с холодом, над облаком колдуя,

худые руки, волосы и струи

рисуют резких рыб, раскидывают сеть.

Ольховой дрожью полнится поток.

Мне больно веткой противу теченья

то гнуться, исходя в изнеможеньи,

то стлаться и хлестать по икрам ног

босых. Когда весна – усилие и спазм,

и бритвами воды обведены лодыжки,

тогда и в самой близости, на вспышке,

дрожит взаимного мучительства соблазн.

В секунду проницания насквозь

мы хлынем холодом друг в друга,

в агонию ручья, горящего двуруко

на синем горле среди звезд.

Низменный рот. По запекшейся вишне дрожу!

Ночь расширена до откровенья –

и вижу, и в темные ноздри вхожу,

в тело глиняной куклы,

где воздух разбух, багровея,

бездыханный, безуглый.

Близости нет. Но язык раскачали вдвоем.

Копит медленный колокол крови

для удара и гул, и объем,

и объятья чернее, чем губы

раздавленных ягод, раздвинутых ягод при слове,

что звучит безголосо, безлюбо.

Зло – обладать. Наслажденье все глубже молчит.

Репетиция смертных конвульсий –

те несколько (счастье и стыд!),

те немногие вскрики секунд,

та блаженная пауза в пульсе…

И тогда отвращенье друг другу – единственный суд.