Собрание стихотворений поэта Виктора Борисовича Кривулина (1944–2001) включает наиболее значительные произведения, созданные на протяжении двух десятилетий его литературной работы. Главным внешним условием творческой жизни Кривулина, как и многих других литераторов его поколения и круга, в советское время была принципиальная невозможность свободного выхода к широкому читателю, что послужило толчком к формированию альтернативного культурного пространства, получившего название неофициальной культуры, одним из лидеров которой Кривулин являлся. Но внешние ограничения давали в то же время предельную внутреннюю свободу и способствовали творческой независимости. Со временем стихи и проза Кривулина не только не потеряли актуальности, но обрели новое звучание и новые смыслы.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
class="epigraph">
Белеет парус…
М. Л.
Одиноко в небо грозовое
тонкая воткнулась мачта.
Как бы мне прикинуться травою,
чтобы в сердце пепельная скачка
каплей пополам переломилась!
Сколько тяжести накоплено и смуты
в капле нескончаемой минуты –
вот она свернулась, помутилась.
Тоненькая в небе грозовом
мачта в тучах одинока.
Карандаш Ильи-пророка –
грифель сломанный и гром.
Есть мертвенность в разлитии равнин
и жизни вмятина пустая –
как точка на письме из облачного края,
где только образ Божий сохраним.
Июнь 1974
Здесь далеко до любого холма
(Виноградник, любовь моя, твой виноградник
в розовых шрамах!)
Слышишь дыханье вина? и равнина, где сходят с ума,
поднимается всюду.
Плоское сердце плывет, обретая покой.
(Где же ворон, любовь моя?) Кружит воронка!
Ямы толкуют о ямах.
Кризис нисходит на крик – но холмы родились под рукой.
Вдох, подобный сосуду.
Как же далеко он, клекот! В окно
долетают, любовь моя, плоские пташки –
гульканье пьяных…
Наши объятья – равнина. Венозное наше вино
шарит по небу ветвями.
Здесь нет восхожденья, ни зрения вниз,
иллюзорная чаша, – любовь моя! – уровень губ.
Яма тоскует по яме.
Но, пия от пространства, наполнись, пойми пустоту, захлебнись
ровной жалостью к жизни –
о, чья она? чья она? чья?
Июнь 1977
Низводима до слова, пустеет железная чаша.
Выпадает последняя капля на книгу. Пятно
воспаленной бумаги восходит.
Только влаге одной пригождается творчество наше.
Видишь: буквы размыты и мутно окно,
и дыхание йода морское.
Сырость выстлана Богом – и в низменной снится постели
восхожденье души над заливом, где поутру пар
полон жестами и голосами.
Клочья памяти живы! но словно бы чайки взлетели –
стало ясно. Окончено действие чар
на странице, размытой слезами.
Только два состояния – входа и выхода, астма
земноводной души между явью и сном –
только двое любовников знают
друг о друге такое, что каждая капля прекрасна,
и пьянит, и расходится винным пятном,
на созвучья слова размывая…
Апрель 1974
II. Переход и отдых. Шесть стихотворений на случай
Как нитка в человеческом клубке
высвобождается из петель. Как петля
в ослабший узел ускользая, –
вольется зрение в лиловые поля,
сосредоточится на праздном волоске,
на блестке паутины, утоля
печаль бездействия и злую жажду края
земли. Как нитка с ниткою, внахлест –
всехристианской ткани краснозем –
как, перекрещиваясь и переплетаясь
под железнодорожным колесом,
окраина земли скользит в уколах звезд…
Стук ткацкого станка, и грохот рельс, и гром.
Счастливый детский страх – гроза уходит в лес.
Сосредоточиться – и лоб изборожден
морщинами. Состариться с клубком
все нераспутанным (старушечье занятье),
седому волоску предаться целиком,
смешаться с ветром, поездом, дождем –
и одинокий крест принять в свои объятья,
как нитке полотна, где Бог изображен.
1973
Автомобиль начала века. К 60-летию приезда Маринетти в Россию
Маринетти – Хлебникову (1913):
«Вы, русские, странный народ. Относитесь к женщине идеально, с томлением. Мы берем женщину в автомобиле, на полном ходу».
Не быть пассеистом, не сеять гнедого зерна…
Где чадил Маринетти, в любовном авто уносимый, –
пламя держится на керосине,
и к началу столетья конечная нота чудна.
Как прозрачен, как нежен, как дыханью податлив,
извлечем его спичкой – как нежен! но как неживой
из формальной, из тьмы гробовой
голубоватый язык выпадает. Ты счастлив? Ты рад ли
услышать (уже бескорыстно и вдруг) –
что когда-то звучало, машинным пропитано маслом,
что спасеньем прекрасным
напитало дрожащий отверженный звук.
О, не быть пассеистом! Какая бы мерзость ни пела –
время ладной рукой извлекает истаявший лед
из июльской реки – перельет
бремя ила в хрустальное тело.
Июль 1973
Стихи на День колхозника 11 октября 1970
Как робкая трава под холодом незрячим,
умрет желанье перемен,
и Летний сад, убежище Камен,
продрогших рук не спрячет.
Душа ли, падчерица северного ветра,
оголена среди наук?
Лишь земледельческих багрово-сизых рук
целует кожу грубую Деметра.
Но дочери-душе двурукий труд неведом,
ни польза любящих полей –
лишь Летний сад Камен, смертельный сад камней,
пронизанный нездешним светом.
Октябрь 1970
Стихи на День Победы 9 мая 1973
Шоколадное дерево праздника слабой фольгой шелестит.
Отзвенел патриот, возвратился домой постояльцем.
Что за сладость растаять, прильнуть к обескровленным пальцам,
что за липкие дни! – и о чем очевидец грустит?
Клейкой – как говорится о зелени мая,
будто правда приклеенной птичьим пометом к стволам, –
клейкой зеленью, значит, но с голубизной пополам
праздник полит обильно, и толпы текут, омывая
исполинские ноги с угрюмым упором ступней.
Как шевелятся пальцы – и люди снуют между ними –
кто по ногтю скользит, кто с колена сползает… Пустыми
всех обводит глазницами вышняя груда камней.
Что же грустен стоит очевидец в сторонке?
Шоколадное дерево праздника плавится, тает над ним…
Вот оркестр полковой прошагал пауком площадным,
но еще напряженно дрожат барабанного дня перепонки.
Май 1973
Наследующий ложь, на следующий день
после пожара в розовом дому.
Послушай плач по гробу своему!
Платки со смертью пограничных деревень
