Собрание стихотворений поэта Виктора Борисовича Кривулина (1944–2001) включает наиболее значительные произведения, созданные на протяжении двух десятилетий его литературной работы. Главным внешним условием творческой жизни Кривулина, как и многих других литераторов его поколения и круга, в советское время была принципиальная невозможность свободного выхода к широкому читателю, что послужило толчком к формированию альтернативного культурного пространства, получившего название неофициальной культуры, одним из лидеров которой Кривулин являлся. Но внешние ограничения давали в то же время предельную внутреннюю свободу и способствовали творческой независимости. Со временем стихи и проза Кривулина не только не потеряли актуальности, но обрели новое звучание и новые смыслы.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
токи неподвижные светил
на противоборство нижних сил
над холмами вдоха и прилива.
Голубая кровь из глубины земли,
нефтью искушенной и железом,
к облакам прихлынула. Зажгли
фонари в поселке. Господи, внемли
сердцу, изжигаемому бесом!
Октябрь 1974
«До неприличия прекрасны, до оскомы…»
До неприличия прекрасны, до оскомы
два симметричных ангела. Шитье
в такое равновесие приводит
несытые глаза, что стыдно и бездомно
за существо неплотное свое,
как патока, разлитое в природе.
Соблазн гармонии опаснее другого,
и солнечной болезнью красоты
зрачки разделены меж Садом и Содомом.
Стеклянная перегородка слова
удвоит мир, где умираешь ты,
добро и зло одним замкнувши домом.
Но любованья точка нулевая
все длилась бы до окончанья век!
Все не кончались бы сладчайшего разъема
два – по краям – два ангела, взлетая
в колеблемый воздýх, горизонтально вверх –
к подножию креста и основанью дома.
Октябрь 1974
Тихая радость лицо изнутри освещает.
Эту метафору лучше вернуть бытию
в пасмурный день, если окна всего не вмещают
света, что в комнату льется твою.
Что-то помимо сырых простыней заоконья
слоем свеченья дрожащим тебя облегло –
как бы развернутой радуги видишь крыло,
жесткие крылья светящейся гладя ладонью.
Голос не слушала. Все изумлялась, следила
за расслоением белого света на веер цветов.
Но заполнявшая комнату внешняя сила
шла изнутри, из твоих изливаясь зрачков.
23 октября 1974
«Паденье синевы на светоносный снег…»
Паденье синевы на светоносный снег.
Ступени белизны все глубже и темнее.
И есть подвал небесный, есть ночлег
в подъезде, в тамбуре, в тетради грамотея.
И длинный знак бездомности: вокруг
залег, захолодел, замкнулся поезд.
В колесах летописи, в лепете подруг –
горячий снег и ледяной недуг,
история забвенья и запоя.
При сумерках, при совпаденьи с Ней
мои судьба и мука – только сколок
с Ее лица. Все глубже и темней
в себя глядит. Огни в погасших селах.
Со дня крещения Руси до скорых дней
ползет почтовый поезд всех скорбей,
и простыни сползают с полок.
Страданье отупляет, перейдя
предел, доступный восприятью. Стенки
скрипят и расползаются, скрипя
и расползаясь. Тени и оттенки
разъели снег за окнами. Спустя
мгновение очнусь на полустанке
от шепота и плача в тишине,
внезапно хлынувших извне.
Январь 1975
Что увижу – все белое,
будто слабая марля наброшена.
Для того и зима – только отбел иной белизны.
Что ни отпил от жизни – все ясная, целая.
В социальном ничтожестве, в подлинной муке прохожего
разве мы до последнего доведены?
Да и смерть не окончена.
Для умершего свет продолжается:
слой за слоем белила ему на зрачки
аккуратная кисточка жестом наносит отточенным,
но с чужим выражением жалости –
молодая такая старушка, ребенок почти…
23 января 1975, Беляево
Холодное утро пира. Детали композиции
Что радостью? – утро и музыка штор.
Что в зеркале? – рáструбы света.
Но лучшего времени срезан костер,
и только зола не задета.
Здесь чаши серебряным пеплом полны.
С трудом разбирая орнамент,
на ранних часах, отрезвев, сочтены
обои, всю ночь пировавшие с нами.
Когда недалеко от эллинских ваз
цветам на рисунке свинцовом,
кто там повторяется в тысячный раз,
в растительный контур врисован –
кристалл? позвонок от кентавра? Вчера –
игральная косточка мифа
о пире, какой не дошел до утра,
но пьяным обрушился в люк йерогли́фа.
Беспамятно утро похмелья – поди
хотя бы обрубок припомни
той греческой ночи, что спит позади
то углем, то мрамором каменоломни!
Январь 1974
Унижение женщины и торжество –
через тысячелетия – мерной латиницы.
Где отвержен Катулл – распаляемый голос придвинется
к недалекой подружке его.
Рядом с Лесбией – ночь обладания временем,
ночь волны и пружинящей силы хребта.
Через тысячелетья слышна хрипота
в голошеньи любви и презренья.
Изойди материнскою бранью, Катулл!
Ей волнительный образ дочерний
на зеркальной воде, в одинокой свободе влечений –
где старушечий абрис мелькнул.
Июль 1974
«Речь муравья эдемского полна…»
Речь муравья эдемского полна
чужой гармонии, полузаемной меры:
он только повторяет имена,
зеркальные выкатывая сферы
из рукава на стол. Отражена
в любой из них и скудость интерьера,
и вогнутые линии окна,
и угол перевернутого сквера.
Но главное, что судорожной кистью
сжимая шар и гладя, на него
глядит прекрасное чужое существо.
Неискаженный вид его не истин,
но в искаженьи скажется родство
лица и образа, страданья и витийства.
Январь 1974
И в сумерках, блаженно полуслеп,
со шрифтом неразборчивым сливаясь,
я уходил за буквами вослед,
со мною только звуки оставались.
И комната, как некий долгий «О»,
окрýглив губы, длилась в изумленьи
перед упавшей книгой на колени,
так жадно дышащей, лежащей так светло.
Тогда-то наступало время чтенью –
я стал предметом тайных перемен:
как стены переходят в тени стен,
черту между собой
