Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

В итальянском тайнилище где же владелец Волошин?

Как десятые годы болели Египтом и Критом,

помнит чучело крымское, лоб оставляя открытым

для чудовищных капель-горошин.

Дом поэта, прибежище музы-игруньи,

пощадил комиссар, оприходовал крупный писатель –

и возвысилась башня над костью и тяжестью капель,

как луна в абсолютном безлуньи.

Стоит видеть Флоренцию – и в палестины родные

возвратишься похожим на Данта и Фра Анжелико,

бедной купишь земли, чье дыханье – полынь и гвоздика,

дом поставишь – дошедший доныне

дом поэта… Действительно стоит! На крыше

я застыл, ослепленный дугою прибоя:

как десятые годы светились, как зеркало плыло рябое,

нежной силой поддержано свыше!

Перед каждым лицом загоралось и гасло, и жаром

обдавало. Но что ностальгия? и разве

я по землям тоскую, по зелени вечной в соблазне?

Нет, печаль моя – время, какое становится старым.

Праздник духа, блистательный вид Возрожденья,

как сказал бы Зелинский, «славянского» – полная липа!

два-три имени, пыль, мемуарная кипа,

пепел радостный самосожженья…

Есть и новому племени кость – рукотворная башня.

Демиургом игралищ и сплетен

соткан воздух легенды, кричащий как петел,

среди полдня и жизни вчерашней.

Петуха вызывали. Горели на чистом огне.

К раскаленному боку буржуек

прижимая ладони, пеклись об холодной стране.

Словно хлебы румяные, в землю зарыты чужую.

Но буханки судьбы, вулканическим жаром согреты,

испускают ростки – полосатые столбики, балки да шпалы…

Будет: памятник Сергий Булгакову, улица имени Шпета,

сквер народный Флоренского, Павла.

Остановка. Хрипит репродуктор невнятное. Где мы?

На бульваре Бердяева. Давка и ругань: «Деревня!»

И чиновник простуженный, хрупкая шейка системы,

фитилек спиртового горенья,

выпадает наружу, вертится в морозном пару,

облекается в облако, тает, ныряя в родную нору…

Лишенная взрыва трагедия – лишь нарастанье

отверженности и ностальгии.

Судьба эмигранта растет в аккуратной могиле,

в лесу, населенном крестами.

Мы спустимся. Мы снизойдем до двадцатых

годов – до кофейного спора

о русском сознаньи, с его завихреньями хора,

с его голосами, – и каждый по-ангельски сладок.

Мы даже поставим оставшихся пред беглецами:

какие весы или вехи измерят,

кому из них горше? Двустворчаты общие двери,

ведущие в баню с цыганами и пауками.

Козлиная байка о будущем: рожки да шкурка.

А рядом старушечий дискант выводит

псалом на исход из Египта, псалом о свободе…

Солома сплетается с пламенем – соединенье мелодий

земной и небесной. Земной и небесной.

Две темы: возвращенья и ухода.

Две темные картины,

где глиняные движутся кувшины

вокруг источника, до сердцевины

расколотого. И одна свобода –

уйти и возвратиться.

И ангел над источником крыло

неловко поднял. Ангел, а не птица.

Не человек, но ангел отразится

в потоке темном тихо и светло.

Ты светел? о, скажи! ты светел? Две картины,

зеркально симметричные друг другу.

Иаков спит, уйдя подобно плугу

до половины в почву. И по кругу

гончарному – движенье смертной глины,

вращение аморфной вязкой массы

под любящими пальцами Творца

творится в теле спящего. Гримаса

расколотой скалы. И ангел златовласый

над сладостным источником лица.

Казалось хаосом. Я ненавижу толпы,

но больше человеческого есть

в любом лице. В озлобленном «пошел ты!» –

стоит растерянность, как если бы не здесь,

но за границей неподвижной сферы

движение еще возможно. Здесь же –

на желтой, грязно-желтой, желто-серой,

на улице, у скважины проезжей,

мы замерли мертвей скульптур,

но и прекрасней.

Эффект свечи, которому Латур

полжизни посвятил. Полжизни и не гаснет

на улице. Казалось, хаос. Нет!

любая рожа в замысле сводима

к чертам архангела и лику серафима,

но помещенное в неровный желтый свет

искажено изображенье.

Свеча у зеркала. И силой обоженья

из глубины, из темноты согрет

любой – он восковой теперь – предмет,

он больше чем горяч. Он – сердцевина жженья.

Уголья смысла. От синего жара не скрыться.

Где он? – ладони черны от золы.

Ворох тускнеющих глаз, охлажденье души-восьмерицы,

ви́денье из-под полы, испепелившее нас.

Кто он? – просил не сожженья, но смысла.

Если не пламя легенда, а только ростки –

то не приходится лгать, собирая охапками числа

или остатком руки начертать на песке: «благодать».

Из облегченья и пепла дыханье построило башню.

В ненаселенные здания легче огня

входит почти существо, запечатано в облик всегдашний,

теплится день изо дня, а присмотришься – нет никого.

Там, у истоков души, у костра, прорастут австралийцы,

сядут на корточках, духами окружены, –

тело их сухо – как дерева-самоубийцы

треск. Или крик тишины в разветвлении слуха.

В любви шифрующей – с расцветшим языком –

на говоре камней, на диалекте

предгорий говорим – и, радуясь тайком,

как братья по вселенской секте,

испытываем узнаванье знака

любви – как над землей

широкой ночи стелется атака,

хтонический срывая слой