Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

О ясность на глазах, как белая повязка!

У беглых судеб линия сплошная,

лыжня о лыжине одной –

ни возвращенья, ни холма, ни края,

бежит за горизонт, не исчезая,

по небу зимнему, по тверди неземной.

Мне ясно виден путь, лишенный человека.

Слепое облако предшествовало следу,

разреженное облако звезды.

Звезда вращала зимнюю планету,

зима склонила к будущему лету –

все измененья стали нетверды.

Резные двери в деревянных розах.

Двойное растворение вовнутрь –

и в утренний сужающийся воздух

мы втянуты, как завитки волны, –

как вихри света, обтекающие утварь,

в один источник сведены,

в единый узел.

Дар напрасный, дар случайный…

Благодарение дару любови,

дару случайному,

даже тогда не напрасно, когда она незамечаема

среди обид и злословья,

среди отчаянья.

Кажется, вот пережита – но явлена внове.

Благодарение с веткой поклона,

с веткою тяжести.

В яблоке, даже незрелом, земля закруглела – и скажется

грехопадением к лону

почвы овражистой,

в ноги дождю и рождению смертного стона.

Руки прямые оттянуты книзу –

яблонь смирение.

Ясные капли на листьях – но дальних долин испарения.

Солнце приближено к ним через линзу

благодарения –

чище слезы, наполняющей близость

яблоком зрения.

Где уходила, где медлила, где задержал

воздух лицо твое в раме дверного проема,

соткана памятью ближней – но вдруг незнакома,

словно ушла и вернулась, убитую птицу держа

возле плеча за крыло, закрывая глаза, как платком,

кровоточащим углом оперенья, –

где уходила, где медлила, где разнимаются звенья,

снова стоишь и отходишь от вечной тоски ни о ком.

Больно в любовном окне повторять освещение лба,

тень, разделившую волосы на две стихии!

Соприкасаются вечер и вечер. И губы сухие –

о, до чего темнота между ними слаба –

так повторяют: где медлила, где уходила

с дочкой Деметры, с игрушечной смертью в руках,

с тяжестью-птицей на веках – туда и вернешься, пропав

разве на миг, на сцепленье ресницы с могилой.

Разве, страданье спустя, с обновленным лицом,

ты не соборнее сна? не пронзительней неба в ущельи?

Если бы не было в каждом твоем возвращеньи

знака души, возвращаемой к жизни Творцом, –

с чем бы я прожил малейший несчитаный волос?

Возвращается – значит, уйдет.

Задержав ненадолго

щелью света, дверную защелку

передвинул на вечность вперед.

Время в доме белеет пятном.

Тайным щелоком облит

мир вещей. Обесцвеченный облик

медсестры при тяжелом больном.

Притяжение койки к плечам.

Но свобода двойная –

и, срастаясь, летят. И ликует природа, мелькая.

В тусклом никеле шара светло по ночам.

Как? – ты спросишь – озноб

разве родственник свету?

Только сталь со стеклом по ночам начинают беседу,

только пальцы-ледышки ложатся на лоб.

Возвращается. Скрипнула дверь.

Жестяная коробка со шприцем,

где поет кипяток. Возвращается шумом безлицым,

пузырем или жаром, сознанье потерь.

Ты ушла – я шепчу – ты ушла!

Расширение щели

вертикально в дверях. Входит кошка – глазницы кощея,

кошка тощая – мгла.

Нет! белеет косынка и крест,

крест, начертанный кровью,

и зеленое облако хлора плывет к изголовью,

заслоняя отметины звезд.

Пучки травы и выцветшие стебли

украсили (мы скажем: засорили)

углы каморки. Дурочка живет.

Вставая затемно, угрюмый чай затеплит,

хлеб накрошит и крупы рассыплет

на жестяном карнизе. Птичьей силе

не выйти из нее на свет.

Чуть засветлеет, вся куда-то вышла,

и только из-за двери – пряный вереск

да на клеенке ржавый круг

от чайника. Но ничего не слышно

о ней самой. Мука и масло душно

шипят на кухне. Жарят, изуверясь,

Господней рыбины плавник.

Но заполночь проснется новый запах.

Звенят ключи. На цыпочках, под шелест

выскальзывающих из рук

еще живых цветов… Ее спортивных тапок

ползут следы, сырые от росы.

И острый лист мою щекочет шею,

и слышу резкий вскрик.

Не отдашь никому и ни с кем,

преломив, не разделишь тепла.

Непригодна к духовному тесту – настолько мала

форма памяти. На волоске

состоянья мольбы и любви

повисая, потом не расскажешь. Ни в ком

не отыщется слушатель. С лучшими – не языком

говорю, но как ветка с людьми:

только линией, только побегом зрачка

по извилистому истонченью…

Научись пониманью, как некогда чтенью, –

и ладонь раскрывается чашей цветка!

Научись – никому говорю, но внутри –

научись преломленью дыханья на части

и на чистую трапезу братьев по счастью

с вожделением хлеба и жаждой вина посмотри!

Умным сердцем остановлены холмы

на голубизне и холоде. На гребне

пограничных волн свечения и тьмы

сумеречное местоименье мы

солнечного я и слаще и целебней.

Вечер. Свете Невечерний, Ты излил

из кувшина-голубя, из клюва,