Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

Кто переплыл египетскую тьму,

светящиеся весла погружая

в активный мрак, не равен самому

себе, но крик подобен краю

другого берега – и выдвинется вдруг, –

светящаяся полоса прибоя…

Кто переплыл себя, как перенес недуг, –

он движется вперед, повернутый спиною

к пределу плавания – камню.

Но перед ним – серебряной трубы

растущий рáструб, след его. Губы

касается мундштук. Стесненному дыханью

лишь узкий выход – музыка. И вот:

как память духа, вложенная в рот

умершему (продолговатый камень),

как палец духа, схваченный зубами,

прикушенный, – как черный камень духа,

чье имя, охраняющее нас,

похоже и на солнце, и на глаз,

на плавание посуху… Кто слуху

не доверяя, зренье отстранив,

увидит с ужасом, что высохшее русло

он переплыл, что впереди – обрыв,

и весла – в пустоте, и в сердце – пусто, –

к тому приступит прежняя пора

отплытия и отдаленья…

И, накренясь под тяжестью и тенью

фигуры на корме (жена или сестра?),

тьма – лодка маленькая – от огромной Тьмы

отъединилась. Плыли по ночам

из тела, из разрушенной тюрьмы,

из глины и воды первоначал

высвобождаясь. Плыли. Покидали

похожими на брошенные платья

на берегу свои тела в объятьи,

в песке, что липнул и скрипел под нами.

Чье имя окружало нас тогда?

текло под нами? рассекалось нами?

жена или сестра? Не размыкая глаз,

из губ не изымая камень,

от губ распухших не отымешь губ.

Мертвы ли мы в любви, когда живыми

касаемся друг друга, точно труп

коснулся трупа? Чье, послушай, имя?

чье имя? чье же именно? о, чье

ты повторяешь, весла утопляя

светящиеся? Речка нулевая

ответит: Вот египетская речь!

И других. Но кого?

И неведенье судеб соседних.

Всё локтей да локтей собеседник,

с головой погруженный в родство

грязных капель раствора,

всё юродивый визг на снегу

под пятою собора.

Я раздавлен. Я радуюсь. Пятнами крови бегу.

Забыванье стоит

на ребре медной денежкой, медной.

Шапка скинута на снег бесследный,

и – кликушествуй, санными взмахами взрыт!

Ты подобие зимней дороги,

где на скользком заносит и где

неимение в Боге

приморозит босого к воде.

Оставляя ступни

красноперыми рыбами стынуть,

в лоскуты раздирая холстину

мерзлой плоти, беги – но взгляни:

на ступенях пластаюсь,

ледяными зрачками стучусь

в ту, посмертную, старость

белокаменных, всечеловеческих чувств.

Я хотел кричать, но голос

был гусиное перо.

Невесомость речи. Голость.

Ветер, обжигающий бедро.

Хоть немного зелени – прикрыться!

я хотел кричать, – но голос

был гусиным. Эта птица –

грязно-белая и сизое нутро –

ходит над небесною водицей

крыши, крытой синей черепицей, –

дом наш, Господи, адамово добро!

Лужи и заборы. Лужи и заборы.

Я хотел кричать, но забран

в жесткие ладони флоры,

он одежд лишился и опоры,

голос мой, он возвратился к жабрам

из гортани. И сказал Господь:

Вот Я дал и отнял. Дал и отнял.

Что твое перед лицом Господним?

что твое? Ты встанешь и пойдешь.

Я хотел кричать, но рта

не было, и ни одна черта

камня моего не бороздила –

только била внутренняя дрожь,

всем составом связанная сила.

Так часы, обнявшие запястье,

не сосуд со временем, но знак,

что и нас пронизывает мрак,

рассекая на чужие части.

Как часы, я встану и пойду.

Вот я встал и вышел, и кричал –

словно камень, плавимый в аду,

и вода, сведенная в кристалл.

Груз мелких грешков.

Угол страха соленый.

Ежесекундные губы Петра-отреченца.

Крыт мешковиной гнилой, словно поленница дров,

дождик лежит потаенно.

В печке стреляет поленце.

Стук. Входит Арест.

Правый угол. Икона.

Ходики подле кровати, пробившие стену.

Время течет из подполья богооставленных мест

в чашку по капле бессонной.

В печке стреляет полено.

Плат. Грубую шерсть

пальцы рвут и сминают.

Серый комок на коленях. Колеблемы тени.

По вдохновенью огня можно и в пепле прочесть

рукопись. Ночь соляная.

Ночь состраданья и чтенья.

Взять меру золы,

меру воска и нитку.

Полную ломких иголок, объятую дрожью

кружку пригубить и вспомнить: память вязали в узлы,

письма и те обрекали на пытку.

Но застывали в изножьи.

Я – вправе ли к ним,

даже с тенью упрека?

Шепчутся стены с дождем. За прикрытой заслонкой

пламя ревет и стенает… Огненный Ерусалим.

Яблоко слезного сока

над головою ребенка.

Обстоятельства смерти обстали.

Не жалуюсь, но