И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы - Виктор Александрович Соснора

Тише, тише,

мысли-мыши,

кот на крыше —

кыш! кыш!

Кот-мяука,

ловит муху,

цокотуху,

мой малыш!

Тише, тише,

мысли-мыши!

Кто на крыше?

кыш! кыш!

Это бесы

плачут в бедных

колыбелях,

мой малыш!

Тише, тише,

мысли-мыши!

Боги слышат,

мой малыш!

Боги эти

тоже дети,

а на свете

лишь тишь…

Неуютно в нашем саду —

соловьи да соловьи.

Мы устали жить на свету,

мы погасим свечи свои.

Темнота, тихо кругом,

лает пес, теплится час,

невидимка-ангел крылом

овевает небо и нас.

Неуютно в нашем дворце,

всё слова, Гамлет, слова.

И сидит в вечном венце

на твоем троне сова.

Это рай или тюрьма,

это блеск или луна?

В небесах нежная тьма,

Дух Святой, дьявол она.

Неуютно в наших сердцах,

целовать да целовать.

Уплывем завтра, сестра,

в ту страну, где благодать!

Где страна, где благодать?

Благо дать – и умереть.

Человек – боль и беда.

Только – быть, и не уметь

умереть. Быть – целовать,

целый век просто – пропеть,

целый век быть – благо дать,

целовать, и не успеть

умереть. В нашем саду

лишь пчела с птицей поют,

лишь цветы, лишь на свету

паучки что-то плетут…

Да летят искры стрекоз,

ласки сна, тайны тоски.

В золотых зарослях роз

лепестки да лепестки.

Ты потрогай – рвется струна,

Аполлон требует стрел.

Этот знак «сердце-стрела»

устарел, брат, устарел.

Только трепет и тетива!

Или их, или себя!

Этот сад, весь в деревах,

огонь и меч их истребят.

Про деянья или про дух.

Про страданья или про страх.

Вот и вся сказка про двух:

жили-были брат и сестра.

В той стране, в той голубой

(журавли не долетят!),

там была только любовь,

у любви только дитя.

До зари звезды дрожат,

вся цена жизни – конец.

Ты послушай: дышит душа,

бьется, бьется в теле птенец.

Их любовь слишком светла,

им Гефест меч не ковал.

Жили-были брат и сестра,

и никто их не карал.

. . . . . . . . . . . .

Ничего нет у меня,

ни иллюзий, и ни корон,

ни кола, и ни коня,

лишь одна родина – кровь.

Им – венец, нам – колпак фригийский!

Обещанья отцов – о где же?

Эти – эллины, мы – фракийцы.

Так погасим очаг отечеств!

Кифареды, порвите ноты!

С плеч долой купола Атласа!

Не пропустим их в наши ночи,

нашим плачем их не оплачем!

Да бесславными чтобы были

мир-мираж или войны-вопли,

пусть мычат эти очи бычьи,

это волчье веселье воет!

В этой жизни (о неживая,

каземат, коридоры кары!),

в этой жизни жить – не желаю,

разбиваю свою кифару!

. . . . . . . . . . . . . .

В водах Гебра вакханки вьются,

их тела в ореоле лилий

под телами юношей бьются,

а над ними – созвездье Лиры.

Я уже – распростимся – умер.

Кровь моя растворилась как-то.

Голова моя утонула,

в океаны ушла кифара.

В конце концов признанья – тоже поза.

Придет Овидий, и в «Метаморфозах»

прославит имя тусклое мое.

Я – лишь Дедал, достойный лишь Аида;

я лишь родоначальник Дедалидов,

ваятелей Афин и всех времен.

В каком-то мире, эллинов ли, мифов,

какой-то царь – и Минос, и не Минос,

какой-то остров – Крит или не Крит.

Овидий – что! – Румыния, романтик,

я вовсе не ваятель, – математик.

Я Миносу построил лабиринт.

Все – после: критских лавров ароматы,

Тезей и паутинка Ариадны,

Тезея – Диониса маята,

Плутарха историческая лира

о быко-человеке Лабиринта,

чудовище по кличке Минотавр.

Все – после. Миф имеет ипостаси.

Я не художник. Я – изобретатель.

Лишь инструменты я изобретал:

топор, бурав, и прочие,

              а кроме —

пришел на скалы, где стоял Акрополь

и где – я знал! – стоял художник Тал.

Там он стоял. В сторонке и отдельно

в темнеющей от вечера одежде,

ладони рук, приветствуя, сомкнул.

Я поприветствовал и, обнимая,

и, постепенно руки отнимая,

отпрянул я! И со скалы столкнул.

Сын брата моего и мой племянник,

для девушек – химера и приманка,

для юношей – хулитель и кумир,

мечтатель-мальчик, с мышцами атлета,

вождь вакханалий, с мыслями аскета,

которого учил я и кормил,

которого ни слава не манила,

ни доблести. И не было мерила

в его судьбе –