И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы - Виктор Александрович Соснора

И начертил я

их, лошадей,

белых четыре

на белом листе.

Хочешь, не хочешь —

тебя сотворят.

Тикай потихоньку,

а лошади стоят.

Ни в прошлом и ни в завтра

ни на волосок.

Три мордами на запад,

одна – на восток.

Обитают люди,

властвуют, свистят,

слезками льются, —

а лошади стоят.

Колесницы-войны,

конюшни-огни,

ипподромы-вопли

совсем не для них.

Страница бумаги —

копыта и степь!

Никто их не поймает,

не посадит на цепь.

Звоночек незабудки,

свистулька соловья,

миллионы – бьются!

А лошади стоят.

О, во всем мире

золота и зла

их, моих, четыре —

девичьи тела,

нежные ноздри…

Лошади стоят:

в черные ночи

белые друзья.

Никуда не деться,

не важно уже…

Белое детство

моих чертежей!

Сверчок – не пел. Свеча-сердечко

не золотилась. Не дремал

камин. В камзолах не сидели

ни Оскар Вайльд, ни Дориан

у зеркала. Цвели татары

в тысячелетьях наших льдин.

Ходили ходики тиктаком,

как Гофман в детский ад ходил

с Флейтистом. (Крысы и младенцы!)

За плугом Лев не ползал по

Толстому. Было мало денег,

и я не пил с Эдгаром По,

который вороном не каркал…

А капля на моем стекле

изображала только каплю,

стекающую столько лет

с окна в социализм квартала

свинцовый. Ласточка-луна

так просто время коротала,

самоубийца ли она?

Мне совы ужасы свивали.

Я пил вне истины в вине.

Пел пес не песьими словами,

не пудель Фауста и не

волчица Рима. Фаллос франка, —

выл Мопассан в ночи вовсю,

лежала с утяжками цыганка,

сплетенная по волоску

из Мериме. Не Дама, проще,

эмансипации раба,

устами уличных пророчиц

шумела баба из ребра

по телефону (мы расстались,

и я утрату утолил).

Так Гоголь к мертвецу-русалке

ходил – любил… потом творил.

Творю. Мой дом – не крепость, – хутор

в столице. Лорд, где ваша трость,

хромец-певец?.. И было худо.

Не шел ни Каменный, ни гость

ко мне. Над буквами-значками

с лицом, как Бог-Иуда – ниц,

с бесчувственнейшими зрачками

я пил. И не писал таблиц —

страниц. Я выключил электро —

светильник. К уху пятерню

спал Эпос, – этот эпилептик, —

как Достоевский – ПЕТЕРБУРГ.

Так хорошо: был стол как стол.

Я не писал. Никто не шел.

Все лучше было, – горе!

Я думал; я и не молюсь.

И тут-то в комнату мою

ворвался Белый Голубь.

Во мраке муха не взревет.

Звезда саму себя взорвет.

Лишь светлячок-электро —

сверчок! Скорее замечай:

окно открыто – залетай!..

А залетел – вот Этот.

Не с Арарата, не олив

питомец, не того, орлы

которого – у Зевса,

не ангел-оборотень, не

который письма… Не в вине

на златоблюдце – в зелень.

Я знал Его. Мне красный глаз

в кошмарах грезился не раз,

в раскрыльях – волчий палец.

Он клюв в чернильницу макал,

гримасничая, мне мигал…

Я знал Его, – Посланец.

Я знал Его. Валяй, ловец!

В конце концов, вот и конец.

Ну, Бо-жа-я коровка!

Не запрокинусь – «Боже мой!»

хирург души моей живой,

на темени – коронка.

Темнела тьма. И резеда

как пахла! Этот раздвигал

мне ребра клювом-клином.

Я лишь лежал. Немел мой мозг.

Я мог бы встать, но я не мог.

Он каркал, я – не крикнул.

И вот он сердце развязал

и душу взял… А я сказал:

«Что ж, милый, – ваша веха,

душа душой, и не бог весть,

вы – птица белая небес,

а я – Сын Человека.

Душа? Да что там, забирай.

Отбегала моя заря

по листикам от сада…»

И… душу в лапах (Гамаюн!),

еще дрожащую мою,

унес. А я остался.

Так ежедневный день настал.

Никто страницы не листал

мои. Я делал дело:

ушел ко всем и в тесноте

в толпе живородящих тел

я тоже – только тело.

Хожу все луны и все дни

сам по себе и сам двойник

себе. С копытом овна,

с клыками волка. Блею вслед

себе и вою на скале:

один – во время оно!

Я думаю, что думать ни к чему.

Все выдумано, – я смешон и стар.

И нет удела ничьему уму.

Нас перебили всех по одному,

порфироносцев журавлиных стай.

Ты – кормчий, не попавший на корму,

мистификатор солнца и сутан…

Устал.

Яд белены в ушах моей души.

Бесчувственные бельма на ногтях.

Хохочешь – тоже слушать не хотят.