(общеизвестна рыбья нагота!).
Я не люблю, простите, муравьев.
Их музыка – лишь мусор (вот – восторг
труда! вот – вдохновение мое!).
Тропинкой муравьиной на восток,
обобществляя всякий волосок,
Моралью Мира объявляя храм
жратвы и жизни. Или, скажешь, драм
добра?
Да брось, дружок. Уйди и убедись:
Борьба? – о пресловутый пульс убийств!
Все – Общество, История, Прогресс.
Мне – истиннее как-то стрекоза,
в дождях светящаяся, как в слезах,
медуза камня, чертежи небес,
истерика змеи и полюса…
А – сам?
Ты посмотри, какое на дворе
тысячелетье, милый мальчик-волк.
Любить людей и думать о добре, —
люби и думай! Жгу священный воск,
сам – солнце, сам – движение дождя.
У Бога нет души, я – Бог-Душа
(не сердце с телесами, – отойди!).
Один.
Мой Красный Сад! Где листья – гуси гуси
ходили по песку на красных лапах
и бабочки бубновые на ветках!
пингвины-медвежата подземелий
мои кроты с безглазыми глазами!
и капли крови – божии коровки —
все капали и капали на клумбы.
И бегал пес по саду, белый белый
(почти овца, но все-таки он – пес).
Мой сад и… месть.
Как он стоял! Когда ни зги в забвенье,
когда морозы – шли, когда от страха
все – старость, или смерть… и веки Вия
не повышались (ужас – умирал!),
когда живое, раскрывая рот,
не шевелило красными губами,
а зубы – в кандалах, и наши мышцы
дерев одервенели. Отсиял
пруд лебединый карповый во льдах,
он был уже без памяти, а рыбы
от обморока – в омутах вздыхали…
И только Сад стоял и стыл!
но мозг его пульсировал. Душа
дышала…
Как расцветал он! Знаю. Видел. Неги
не знал. Трудился. Утром пот кровавый
струился по счастливому лицу.
И ногти, до невероятных нервов
обломанные о коренья, – ныли!
И сердце выло вместе с белой псиной
и в судорогах жвачных живота
гнездился голод. Пах его был страшен,
ибо рожал он сам себя —
живому!
Как он любил! Хотя бы (вижу) вишню,
синеволосой девушкой росла…
Потом детей вишневые головки
своих ласкал! А яблоня в янтарных
и певчих пчелах, – сыновья взлетали
в ветрах на триумфальных колесницах!
и сколько было там других деревьев —
в дожде и в карнавале винограда.
Сад всюду рассылал своих послов
на крыльях:
– Ваш сад созрел! Войдите и возьмите!
Все слушали послов и восхищались.
Но – птичьих слов никто не понимал,
а всякие комарики, стрекозки
вообще не принимались во вниманье.
Не шли. Не брали. Падали плоды.
Мой сад… был болен.
Сад жил немного. Место – неизвестность.
Во времени – вне времени. И так
никто не догадался догадаться,
что Красный Сад ни почему не может
не быть!
Что Красный Сад – всецветие соцветий,
что нужно только встать и посмотреть
живому. Полюбить его собаку.
Поесть плодов. Собрать его цветы.
Не тронуть птиц. И не благодарить,
лишь знать – он есть.
Никто не знал.
И это был не листопад… а смерть.
Что листопад! Совсем не потому,
а потому, что в самом сердце Сада
уже биенье Бога заболело,
и маятники молодых плодов
срывались. Обвивала паутина
обвислые бесчувственные листья.
А на запястьях ягодных кустов
одни цепочки гусениц висели,
а птицы-гости замерзали в гнездах
и еле-еле уползали в воздух
поодиночке. Струнный блеск дождя
опять плескался. Дождь, как говорится,
да что! не плакал вовсе – шел и шел.
Лишь плакал белый пес на пепелище,
овцесобака. Псы умеют плакать.
И листья лапой хоронил в земле.
И скатывал орехи, смоквы, груши
все в те же им же вырытые ямки
и опускал на это кирпичи
и заливал цементом… разве розы
цвели еще? Цвели, раз он срывал,
охапками выбрасывая в воздух
и желтый дым и красный лепестков
оранжевый заголубел над Садом,
пионы, маргаритки, незабудки,
гортензии, фиалки, хризантемы…
Пес лаял. Я ему сказал: не лаять.
Сказал же? Да. Но лаял. Это – пес.
Но эхо неба нам не отвечало.
Неистовствуйте! Эта пропасть неба
для солнца лишь или для атмосферы,
и нашей черноносой белой пастью
все это не разлаять…
Сад-хозяин
велел себя убить. И я убил.
Что ты наделал, Сад-самоубийца?
Ты, так и не доживший до надежды,
зачем не взял
