И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы - Виктор Александрович Соснора

Может, наше третье море —

тридцать третье горе.

Но не стоит нам стараться

в тридевятой страсти.

Мир как мир, а мы как в мире

дважды два четыре.

Ничего над нами нету —

лишь седьмое небо!

Дождь идет по улицам, как лошадь,

стукают вовсю его копыта

тут и там.

Человечки во плащах и шляпах

кутаются, а по лицам влага,

как сто слез.

Им совсем не больно, а – боятся, —

как стучат копыта исполина!

Так боялся варвар, если – Рим!

Дождь мой, дождь. У медных магазинов

старец захлебнулся. Трость, как ветвь,

плавала. Стояли истуканы,

головами в кепочках качая:

– Вот ведь смерть! —

Или залил детскую коляску,

мама в ней выращивала кроху,

а детеныш тот

бился, как в аквариуме рыбка,

хвостиком и перышком плескался, —

жив еще!

А какой-то без трусов, в тельняшке

шел по лужам, как Христос по морю,

песню пел!

Двое, не таясь и не стесняясь,

предавались поцелуям, если

это называют поцелуем, —

ходуном ходили их зады

у пивного в кружевах ларька.

Трое ели кильку, улыбаясь,

угрожали мне самоубийством,

я сказал: согласен, а они,

бросив кильку, бросились в атаку

на меня, но я не защищался,

дал по морде трижды и ушел.

Шел я, шел, а дождь стучал копытом

по моей башке, и я не вынес —

поскакал.

Дождь мой, лошадь, мы с тобой ускачем

за три моря в тридевято царство,

и в пути

бей копытом, не жалей живое,

человечков во плащах и шляпах —

труп на труп!

Старец сдох, – на то он был и старец.

Все-таки в живых еще детеныш!

Тот, в тельняшке, – он войдет в трусы!

Двое – любят. Их честны объятья.

И у всех у них вообще-то – счастье!

Умоляю: пожалей троих!

Ведь они убить себя хотели,

а потом меня, а я – по морде.

Хорошо ли так? Нехорошо!

Пожалей их. Отстрани от бедствий.

Ты спаси их сон крылами капель.

Пусть они

знают, что и порознь и все трое

прожили при жизни жизнь недаром:

кильку ели! – это ведь немало

для людей!

Я вышел в ночь (лунатик без балкона!).

Я вышел – только о тебе (прости!).

Мне незачем тебя будить и беспокоить.

Спит мир. Спишь ты. Спят горлицы и псы.

Лишь чей-то телевизор тенора

высвечивает. Золото снежится.

Я не спешу. Молений-телеграмм

не ждать. Спи, милая. Да спится.

Который час? Легла ли, не легла.

Одна ли, с кем-то, – у меня – такое!

Уже устал. Ты, ладно, не лгала.

И незачем тебя будить и беспокоить.

Ты посмотри (тебе не посмотреть!),

какая в мире муть и, скажем, слякоть.

И кислый дождь идет с косой, как смерть.

Не плачу. Так. Как в камере. Как с кляпом.

Ночь обуяла небо (чудный час!).

Не наш. Расстались мы, теперь – растаем.

Я вышел – о тебе. Но что до нас

векам, истории и мирозданью?

В такие вот часы ни слова не сказать.

А скажешь – и зарукоплещут ложи.

А сердце просит капельку свинца.

Но ведь нельзя. А то есть – невозможно.

Не подадут и этот миллиграмм.

Где серебро моей последней пули?

О Господи, наверно, ты легла,

а я опять – паяц тебя и публик.

Мои секунды сердца (вы о чем?!).

Что вам мои элегии и стансы?

Бродяги бред пред вечностью отчет —

опавшим лепестком под каблуками танца!

Нет сил у слов. Нудит один набат

не Бога – жарят жизнь тельцы без крови!

Я вышел вон. Прости. Я виноват.

И незачем тебя будить и беспокоить

было…

Выхожу один я. Нет дороги.

Там – туман. Бессмертье не блестит.

Ночь, как ночь, – пустыня. Бред без Бога.

Ничего не чудится – без Ты.

Повторяю – ни в помине блеска.

Больно? Да. Но трудно ль? – Утром труд.

В небесах лишь пушкинские бесы.

Ничего мне нет – без Ты, без тут.

Жду – не жду – кому какое дело?

Жив – не жив – лишь совам хохотать.

(Эта птичка эхом пролетела.)

Ничего! – без Ты – без тут. Хоть так.

Нет утрат. Все проще – не могли мы

ни забыться, ни уснуть. Был – Бог!

Выхожу один я. До могилы

не дойти – темно и нет дорог.

Я разлюблю (клянусь!). Тот рай-бал!

Империя бокалов! Рой роз!

Но отзвенел от вин злат-зал.

И мусорщик метет грязь грез.

А я во тьме ласкаю мех свеч,

кружатся буквы