дому Волошина, по его мнению, напоминал его профиль: «…И на скале, замкнувшей зыбь залива, / Судьбой и ветрами изваян профиль мой» («Коктебель», 1918). …Возрожденья /, как сказал бы Зелинский, «славянского» – полная липа!.. – Столь жесткая характеристика относится к выдвинутой филологом-классиком Ф. Ф. Зелинским (1859–1944) идее третьего, после романского и германского, славянского возрождения. Главным воплощением его Зелинский считал творчество поэта и философа Вячеслава Иванова. В 1960–
1980-е гг. дом Волошина был пристанищем для многих художников и литераторов, в том числе и неформалов из кривулинского круга.
С. 124. «Лишенная взрыва трагедия – лишь нарастанье…» Еще одна вариация на эмигрантскую тему в тот момент, когда представители новой волны эмиграции уже успели сформировать определенные нравственные и культурные воззрения, отличные от взглядов оставшихся. …ведущие в баню с цыганами и пауками… Ср. в «Преступлении и наказании» рассуждения Свидригайлова о вечности как закоптелой деревенской бане с пауками по углам.
С. 125. Сон Иакова. Импульсом для этого псевдоэкфрасиса послужили две картины Бартоломе Эстебана Мурильо «Сон Иакова» и «Благословение Иакова», хранящиеся в Эрмитаже. Кривулин смешивает детали двух полотен, воссоздавая переплетение сюжетов из Книги Бытия, послуживших темой для испанского художника. Лестница, приснившаяся пророку Иакову, уже упоминалась Кривулиным в ст-нии «Форма» (с. 94 наст. изд.). Заслуживает упоминания и то, что И. Анненский, творчество которого было темой дипломной работы Кривулина в ЛГУ, в своей автобиографии говорит: «…я все-таки писал только стихи, и так как в те годы еще не знали слова символист, то был мистиком в поэзии и бредил религиозным жанром Мурильо, который и старался „оформлять словами“». Эта ироническая автохарактеристика могла стать одной из причин, заставивших Кривулина по-своему взглянуть на эрмитажные полотна Мурильо.
С. 126. Латур. О. А. Седакова в «Очерках другой поэзии» (1989–1999) по поводу этого ст-ния пишет: «Искажение небесного образа (замысла) Кривулин описывает в оптической метафоре желтого и голубого освещения („эффект свечи“ Латура)» (Седакова О. Проза. М., 2001). К этому можно добавить только, что если голубое освещение поэт упоминает только косвенно, то желтый цвет для него неотъемлемая физическая и метафизическая характеристика города, в котором только это освещение предоставляет возможность преображения. Вспомним также выявленную многими исследователями символическую и физиологически значимую роль желтого цвета в романах Ф. Достоевского, прежде всего в «Преступлении и наказании».
С. 126. «Уголья смысла. От синего жара не скрыться…» Если видеть в этом ст-нии мысль о движении сознания внутрь себя к докультурному состоянию, то появление в концовке первобытных людей, стоящих у истоков души, окруженных мифами, вполне оправданно. К приему внутренней рифмы Кривулин прибегал нечасто, но здесь эта сложная рифмовка как формальное усложнение релевантна смысловой затрудненности текста. …дерева-самоубийцы… – Некоторые виды австралийских эвкалиптов свойствами своей древесины провоцируют лесные пожары, которые, в свою очередь, стимулируют их рост и размножение.
С. 127. «В любви шифрующей – с расцветшим языком…» Ст-ние может быть истолковано двояко: существующий во многих культурах, как восточных, так и западных, символический язык цветов, служащий для обмена знаками любви, здесь приравнен к языку искусства, также позволяющему обмениваться тайными знаками и вести диалог.
С. 128. Финал. Лексическое сцепление с концовкой ст-ния «В любви шифрующей…» – язык цветов – деревянные розы – усиливает эффект смыслового итога, а усеченная нерифмованная последняя строка становится финальной каденцией цикла. Резные двери в деревянных розах. – Комментарий Михаила Безродного: «Корневые согласные первой строки образуют симметричную композицию: РЗ ДВР В ДРВ. Тяготение звуко-буквенной фактуры стихотворной строки к палиндрому – явление известное („Мороз воевода дозором“), но
в данном случае симметричность мотивирована предметом изображения: это складень. РЗ и ДВ отзовутся в следующей строке: ДВойное РаСтворение. Другая часть „растворения“ – расТВОРЕНие – перетекает в ВОВНУТРь и ВУТРЕННий, а ниже во ВТяНУТы и УТВаРь. Затягивание в воронку не только описывается (словами), но и инсценируется, разыгрывается для органов зрения и речи – путем перетекания слов одного в другое и нагнетения „у“ как графического аналога воронки и артикуляционного аналога трубообразного потока:
сверху рáструб, затем сужение, снизу „узел“. Слово, которое со многими в тексте перекликается и ни с одним не рифмуется, т. е. ни одному не равно, ибо единый и единственный источник всего. Источник, точка, узел, завязь (цветов, что на створках складня)» (Безродный М. Короб третий. СПб., 2019).
Цикл объединяет стихи осени – зимы 1974–1975 гг., написанные в Крыму и в Москве. Единственный у Кривулина слитный цикл любовной лирики, обладающий отчетливо прочерченным эмоциональным и развивающимся во времени и в пространстве сюжетом.
С. 131. «Пучки травы и выцветшие стебли…» Эмоциональный и образный строй этого ст-ния разительно отличает его от других стихов цикла. Резкость и даже гротескность контрастирует с трагической, но все же благостной в основе атмосферой других ст-ний, как будто фиксируя внедрение чего-то прежде знакомого и близкого, но ставшего чуждым.
С. 132. «Не отдашь никому и ни с кем…» Общий смысл ст-ния прочитывается так: истинное понимание и сочувствие в своем сущностном виде рождается как чудо, подобное таинству Евхаристии. Посвящено М. М. Шварцману.
С. 133. «До неприличия прекрасны до оскомы…» Написано под впечатлением от изображения двух архангелов (Михаила и Гавриила), вышитого золотом Ираидой Александровной Шварцман по росписи ее мужа, художника Михаила Матвеевича Шварцмана (1926–1997), многолетнего друга и крестного отца поэта. Чета Шварцман отнеслась к этому тексту критически, признавая его безусловную словесную выразительность, но отрицая присутствующую в нем апологию красоты как самодостаточной ценности. Слова «артист» и «артистизм» применительно к искусству Шварцман употреблял в значении почти ругательном, понимая это как профанацию истинного смысла искусства, который, по его любимому выражению, заключался в «свидетельстве о Духе».
С. 134. Благовещение. Описана фреска Фра Беато Анджелико (1450) в монастыре Сан-Марко, где у архангела Гавриила радужные крылья.
С. 134. «Паденье синевы на светоносный снег…» – Еще одно обращение к «железнодорожной теме», знаменующее возвращение в мир, оставшийся, казалось, за порогом пережитого, но «внезапно хлынувший извне».
С. 135. «Что увижу – все белое…» – С возвращения в Ленинград зимой 1975 года начинается новый период жизни Кривулина, многое изменивший в его личной, социальной и творческой жизни. Финальное ст-ние композиции несет в себе предчувствие этих изменений. Название лежащего за окном спального района Москвы (Беляево) приобретает здесь дополнительное символическое звучание.
Холодное утро пира (детали композиции)
Подзаголовок цикла отражает принцип его составления. Среди вошедших в этот раздел стихов многие могли бы найти свое место в других циклах, но оказались собраны здесь, став как будто их отголоском (или предчувствием).
С. 136. Утро пира. Посвящено петербургскому живописцу и графику Валентину Исааковичу Левитину (р. 1931), с которым Кривулин дружил и часто бывал в его мастерской. Четыре ст-ния Кривулина включены в книгу офортов В. Левитина «Сны: Поэтическая метафизика Петербурга» (СПб., 1995). Ср.: «…адекватное
