застряли прежде актуальные и рабочие смыслы.
Бахарев ищет, Бахарев находит, Бахарев теряет, Бахарев ведет…
И в итоге приводит, несмотря на всю отсебятину и нетерпение.
Его якобы безоглядное и импульсивное «самовыражение» далеко не настолько безоглядно и импульсивно. Он на самом деле очень хорошо представляет, когда можно (даже если вроде нельзя) и когда нельзя (даже если с виду можно).
Так что никакой это не андеграунд. Андеграунд еще с начала девяностых лег на прилавки модных галерей, так же как на полках магазинов-супермаркетов появились заморские ананасы и киви – они уже не воспринимаются как что-то экзотическое; люди их просто покупают и едят.
А Бахарев все время писал далекое.
– Ваши ощущения от процесса творчества как-нибудь изменились со времен юности?
– В юности стремишься прыгнуть выше головы, на цыпочки встать, чтобы вырасти хоть немного, дотянуться до Искусства, захапать буквально все. А сейчас мне семьдесят, и моя живопись стала ровно по мне.
– Как относитесь к работам современных молодых авторов?
– Очень хорошо! Великолепно отношусь, даже если пишут они полное барахло. Много есть картин по-своему интересных, занимательных, но лишенных самого художественного акта – его не случилось, и картины тоже нет: только что-то нарисованное. Но история неумолима. Если кому-то где-то что-то удалось, все равно оно вылезет, прорвется наружу. Не один человек, так другой похвалит, подхватит. А сейчас все аморфное – это время такое, над нами что-то. Я могу ошибаться в своих оценках. Как и вы можете ошибаться. Весь мир может ошибаться.
– Как вышло, что вы увлеклись скульптурой?
– Я вытесал несколько женских фигур из дерева и украсил ими свой палисадник в городе Вышнем Волочке. Это были нимфы моего палисадника.
– Перед входом в Художественный музей тоже стоит одна из ваших «нимф».
– Это «Ариадна». В конце восьмидесятых СССР разваливался, но бронза была бросовая по цене. Можно было получить заказ, минуя всякие партийные организации, и я предложил музею сделать для него скульптуру. «Ариадну» отливали на московском заводе. Я приехал получать заказ, а там по двору мотался кран-подъемник – на складах завода скопилось много «Лениных», предназначенных для советской власти, но идеология поменялась, «Ленины» стали не нужны, и их отвозили чуть ли не на свалку или в переплавку. Разгрузка-погрузка шла полным ходом, и так получилось, что кран-подъемник прокатился по ноге моей несчастной Ариадны и отломил ей палец. Я запаниковал – говорю: «Елки-палки, что теперь делать?» Мужики: «Фигня!» Сварочный аппарат притащили – раз-раз, – и приварили ей палец на место. Так что Ленин – под занавес своей политической карьеры – пересек мне дорогу. Его, видимо, возмутил тот факт, что его сдвигают, а какая-то голая баба лезет на пьедестал. Между прочим, моя «Ариадна» стала первой в Иванове скульптурой, не заказанной государством. Ее тема – древнегреческие мифы – не связана ни с политикой, ни с идеологией; это только моя воля.
– А вы изначально хотели сделать именно Ариадну или просто понравилось красивое имя?
– У меня к тому времени было готово штук сорок-пятьдесят всяких «ариадн»! Я сам в них запутался.
– Многие ваши скульптуры напоминают языческих идолов. Вы вкладывали в них какое-то религиозное содержание, помимо эстетического?
– Нет. Я и религию воспринимаю как эстетику. Религия – это часть культуры. Культура определяет все.
– Какие ивановские памятники вам нравятся?
– Безусловно, «Фрунзе». Советский он, не советский, но это действительно скульптура, вызывающая интерес и уважение.
– А памятник «Бурылину»?
– Который в котелке? Я на него и смотреть не хочу!
– Я знаю, что вы сами когда-то вытесали из дерева бурылинский бюст.
– Это было в восемьдесят восьмом году. Я преподавал в худучилище и прямо в классе взял и вырубил его портрет – из любви к Бурылину, к его гражданскому подвигу. Сто лет назад он создал такой грандиозный очаг культуры в Иванове, которым до сих пор у нас все пользуются и без конца эксплуатируют. Напиши: «эксплуатируют»! Иваново – задрипанный город. Сколько «ариадн» в нем ни поставь, все равно это будет черная дыра на карте России. Тут не на что взглянуть, город пустой, ничего в нем нет. Был хороший момент, когда мэром выбрали Троеглазова, а культурой руководил Мельниченко – замечательный дядька; партийный функционер, но жаждущий сделать что-то красивое и ошарашивающее. Они решили с Троеглазовым организовать в Иванове музей андеграунда! Пришли ко мне в мастерскую – Троеглазов матом обложил мои работы от восторга. Я вдохновился: стал чертить, планировать, смету составил, показал Мельниченко. Он посмотрел – говорит: «Мало. Ты смеешься, что ли? Какие шестьсот тысяч? Тут не меньше миллиона надо закладывать!» Ну ладно, думаю, миллион так миллион. А Троеглазова не переизбрали. И нет в Иванове музея андеграунда. И при мне уже не будет. Культура рухнула. Никакая сила ее не восстановит – лет через сто, может, что-то нарастет.
– Наш разговор происходит в окружении ваших картин и скульптур, которые столпились в мастерской. Вы себя ощущаете востребованным автором?
– Никогда! Я полвека живу в Иванове – никогда я не был здесь востребован, никогда я не был нужен. Наоборот – всегда я являлся притчей во языцех, никчемной, ненужной. Идиотом меня считали – ходит человек, что-то вякает, малюет. Зачем? Для чего?
– А для чего? Что заставляет брать в руки топор и вырубать очередную Ариадну?
– Инстинкт художника. Больше ничего. Родился я художником.
– У вас двухметровые деревянные скульптуры. Где брали материал?
– Все на помойке, на свалке. Дома ломали, отпиливаешь от бревна лучшую часть, и она становится в твоих руках драгоценной.
– Как рождается скульптура?
– Тут надо вспомнить сказку про Буратино. Пришел папа Карло к своему другу, увидел у него ненужное полено: взял, посмотрел, увидел сучок в виде длинного носа и подумал: «Сделаю я куклу с длинным носом». Так и тут. Топишь буржуйку, берешь полено и вдруг видишь в нем Ариадну, или злого Зевса, или Одиссея.
– Как коллеги оценивают ваши скульптуры?
– Ершов говорит: «Если бы нашелся человек, который отлил их нормально и поставил в парках Иванова, город стал бы европейским». Но это идея обреченная – денег нужно много. Кто за это возьмется?
– А вам не кажется, что дело не только в деньгах, а просто интерес к искусству у людей рассасывается?
– Какой народ – такое искусство. Не нужно искусство – и народ пропадет.
– Ощущения от того, когда вы пишете картину или делаете скульптуру, чем-нибудь отличаются?
– Нет, художник – единое целое. Романы и рассказы я пишу точно так же, как делаю картины
