Обходя лагерь и оценивая диспозицию, я заметил большущую груду веток, наваленную посреди дороги, ее на моих глазах как раз поджигали. Этот второй очаг никого не должен был обогревать – он предназначался для отпугивания волков, которые наверняка бродили где-то поблизости, привлекаемые ароматом нашего жаркого. Часовому было поручено поддерживать огонь и очага в нашем шатре, и костра посреди дороги.
Закутавшись в свои меха, мы ждали если не спокойно, то по меньшей мере со смирением двух врагов, грозивших нам, – снега и волков. Ожидание не было долгим: не прошло и получаса, как первый начал падать, а издали стали слышны завывания вторых. Однако я был так утомлен, что минут через двадцать, когда вой звучал все так же, не приближаясь, я заснул глубоким сном.
Не знаю, сколько времени я проспал, как вдруг на меня сверху навалилась какая-то тяжесть. Я вздрогнул и проснулся, инстинктивно вытянул руки, но они уперлись в какое-то препятствие. Хотел закричать, но голос пропал: горло перехватило, я задыхался. В первое мгновение я абсолютно не понимал, где нахожусь, потом, собравшись с мыслями, решил, что на нас обвалилась гора, и, напрягая все силы, стал пытаться высвободиться. Протянул руку к своему товарищу по несчастью, он же схватил меня за плечо и стал тащить к себе. Я поддался импульсу и высунул голову наружу. Полог нашего шатра, перегруженный снегом, провис и свалился на нас, придавив, как могильная плита. Но пока я искал выход и никак не мог найти, сын Григория вспорол ткань своим кинжалом, схватил одной рукой меня, другой Ивана и выволок наружу через образовавшееся отверстие.
О сне и мечтать не приходилось: весь остаток ночи снег валил огромными хлопьями, так густо, что наши экипажи полностью исчезли под его слоем и казались пригорками, плотно сцепленными с горой. Место, где лежал Григорий, можно было определить лишь по небольшому бугру на снежной глади. Мы уселись ногами к огню, спиной к ветру и стали ждать, когда рассветет.
Около шести часов утра снегопад прекратился, но, несмотря на близость рассвета, снег оставался тяжелым и тусклым. Когда на востоке забрезжил первый луч, мы окликнули Григория, и его голова тотчас высунулась из-под снегового одеяла. Но его овчина накрепко примерзла, плотная пелена снега удерживала его так крепко, словно он был приколочен к земле гвоздями. Ему пришлось приложить яростные усилия, только так он смог снова вступить во владение собственным телом. Тотчас же он в свою очередь принялся будить остальных извозчиков.
Мы видели, как они один за другим выглядывали из-под снежной пелены, образовавшей под каждой повозкой некое подобие закрытого алькова. Их первый взгляд неизменно был обращен на восток. Туда, где бледный, печальный день боролся с ночью, и казалось, что тьме предстоит одержать победу. Это зрелище, по-видимому, вселяло в них беспокойство, так как они быстренько собрались на совет, чтобы принять решение.
Ведь снегопад длился ночь напролет, и теперь при каждом шаге по этому новому насту приходилось проваливаться по колено. Таким образом, приметы, указывающие дорогу, полностью исчезли, а порывистый ветер всю ночь дул так сильно, что, видимо, все овраги занесло, они стали неразличимы, и не было никакой возможности их благополучно объехать. Но мы не могли и остаться на том же месте, где у нас не было ничего – ни дров, чтобы разжечь огонь, ни провизии, ни крыши над головой. Вернуться обратно? Но это было так же рискованно, как двигаться вперед. К тому же, если бы наши спутники даже решились на это, мы заранее отказались от такого шага.
Они уже спорили вовсю, когда Луиза высунула голову из саней и позвала меня. Сани, подобно всем прочим экипажам, были полностью погребены под снегом, так что она с первого взгляда смогла оценить положение и сообразить, что происходит. Я нашел ее спокойной и твердой, как всегда, полной решимости продолжать путь.
Между тем наши извозчики продолжали свой разговор. По резким жестам и возбужденным речам Григория я догадался, что он отстаивает мнение, которое ему трудно втолковать другим. И верно: он хотел ехать дальше, а они считали, что надо подождать. Григорий доказывал, что снег может идти еще день или два, а потом, как порой случается, неделю, а то и больше оставаться все таким же рыхлым. Тогда весь караван уже не сможет двинуться ни вперед, ни назад и будет погребен заживо. Если же мы, напротив, сейчас же поедем дальше, пока нового снега нападало всего два фута, к завтрашнему утру мы сможем добраться до деревни, которая находится у подножия восточного склона, в пятнадцати лье от Екатеринбурга.
Надо сказать, что такое решение, хоть я заранее намеревался его поддержать, было сопряжено с немалым риском. Ветер продолжал дуть с бешеной силой, а метели и лавины часты в здешних горах. Поэтому предложение Григория вызвало сильный протест, через некоторое время перешедший в форменный бунт. Поскольку данная ему власть была лишь всеобщей добровольной уступкой, те, кто вручил ему бразды правления, могли передумать. И они действительно заявили, что он со своим сыном и своей повозкой может, если хочет, продолжать путь, но без них. Тут Иван, успевший осведомиться, что думаем на сей счет мы с Луизой, да и сам исполненный доверия к нашему опытному старому предводителю, выступил вперед и приказал запрягать лошадей в повозки. Поначалу это вызвало удивление, потом ропот, и вот тогда Иван вытащил из кармана бумагу, развернул и провозгласил:
– Приказ императора!
Читать никто из ломовиков не умел, но как выглядит царская печать, знали все. Не спрашивая, каким образом Иван обзавелся подобной бумагой, не раздумывая, так ли обязательно подчиняться этому приказу, они бросились к лошадям, которые, сбившись в кучу, жались друг к другу, как стадо баранов. Через десять минут караван был готов к отправлению. Сын Григория выступил вперед, чтобы прощупывать дорогу, а его отец со своей повозкой возглавил колонну.
Наши сани следовали непосредственно за ним, впрочем, они были такими легкими, что если бы повозка Григория провалилась в какой-нибудь овраг, мы легко могли избежать этого. Остальные двигались цепочкой друг за другом, ведь теперь можно было двигаться всем вместе. Как я уже говорил, мы достигли перевала, оставалось только спуститься.
Всего через минуту-другую раздался крик, и Давыдка на наших глазах ухнул в пустоту. Мы бросились туда, где он исчез, и увидели провал футов в пятнадцать глубиной, снег на его дне шевелился, потом показалась рука… Тотчас подбежал отец; держа в руках веревку, он просил обвязать ею себя, чтобы самому броситься в пропасть и спасти сына. Но один из ломовиков вызвался спуститься вместо Григория, заявив, что тот всем нужен, его надо беречь, он должен вести караван. Его обвязали веревкой, Луиза протянула ему свой кошелек, мужик кивнул и засунул его в карман, не поинтересовавшись, что там. Мы – человек шесть или восемь – взялись за веревку и спустили его так быстро, что он поспел к моменту, когда рука стала исчезать из виду. Он схватил бедного парня за запястье, мы тут же принялись тянуть за веревку, и общими усилиями удалось вытащить его из сугроба, под которым он был погребен. Ломовик взял его, бесчувственного, в охапку, мы разом поднатужились, и через несколько секунд тот и другой вновь очутились на твердой почве.
