пришел! Ты тут лишний… Ты же видишь!..
— Хорошо! — холодно сказал Алтерка и отступил назад. — Завтра я уезжаю. Я надеюсь, мама, ты разрешишь мне передохнуть с дороги? Всего одну ночь…
2
Алтерка, смертельно уставший от долгого пути на воловьей упряжке, ото всех волнений по приезде и от истерики матери, лег спать рано. Полураздетый, он упал на слишком мягкую постель, думая, что сейчас заснет, как камень. В голове у него был такой туман, что он даже думать не мог обо всех этих странных вещах, которые заметил или услышал в доме матери. Он все это отложил на утро, когда хорошенько выспится…
Но как часто бывает с физически и духовно измотанными людьми, он сразу же открыл свои сонные глаза. Он вертелся туда-сюда, но заснуть никак не мог. Сон проносился над ним, как чудесная птица с широко распушенным хвостом. Она парила совсем-совсем низко, но схватить ее не удавалось. И чем больше Алтерка крутился, пытаясь уснуть, тем более взволнованным он становился, а в его голове делалось все яснее. Вопросы и ответы летали, путались, пересекались и снова разбегались: почему сиротка Кройндл так мало похожа на свою покойную мать? Почему это так волнует его мать? Почему она так оправдывается? Собственно, Кройндл могла забеременеть еще до свадьбы… Что она могла в таком случае сказать своему арендатору в Лепеле? Ведь он должен был сразу заметить, что она не невинная девица… Не в ту горячую ночь в ее спаленке, но позднее, когда вырос, Алтерка это понял. У нее и прежде был любовник… Настоящий мужчина. Поэтому она и оттолкнула так его, мальчишку, поэтому и донесла матери. Его незрелая страсть просто вызывала у нее отвращение. Она морщилась от него, как от плода, который еще жесток и кисл. Она была права, эта засидевшаяся в девках красавица с горьким привкусом обиженной юности. Тогда он этого еще не понимал. Он был избалованным маменькиным сынком, слизняком с желаниями взрослого и силами мальчишки. Только один раз он поймал ее в момент слабости. Это была ночь перед крестьянским бунтом. Она лежала тогда, как пьяная, и позволила… Она все ему позволила… Но сразу же после этого, уже наутро, принялась гнать его от себя, как здоровая коза отгоняет шелудивую собачонку. Он стал ей вдвойне отвратителен. Теперь он это понимал. Это была реакция взрослой, гордой красавицы, которая так отвратительно забылась. Вот почему она сразу же после этого бежала к своему отцу в Лепель. И, если бы взбунтовавшиеся крестьяне не разгромили дедовский дом, она бы все равно убежала… Просто сам Бог послал ей такой повод…
Наверное, Кройндл в подавленном состоянии рассказала его матери обо всем, что произошло в ее спаленке… Ведь Кройндл и мама всегда были близки, как сестры. Они вели себя не как хозяйка и служанка. Постоянно секретничали, наряжались в одни и те же платья, шептались с одним и тем же влюбленным старым холостяком… Видимо, мама уже тогда узнала. Потому что с той ночи она тоже стала на него злиться и держаться на расстоянии… Но единственная ли это причина? Мама могла тогда сильно разозлиться, но со временем должна была бы об этом забыть… совсем забыть. Другая мать на ее месте могла бы даже гордиться. Вслух злилась бы, но в глубине души гордилась бы таким «подвигом», совершенным ее сынком в тринадцать лет… Такова природа всех добрых матерей. Так почему же именно его мать так упряма? Почему не может ему этого простить до сих пор? Может быть, именно потому, что он был ее единственным сыном, единственным утешением? Потому что ради него, как рассказывал ему дед, она пожертвовала собой и отказалась вторично выходить замуж…
Так или иначе, он не верил, что у него тогда было достаточно сил, чтобы сделать Кройндл матерью. Ведь теперь он опытен и знает, что к чему. Все тогда произошло в спешке, в туманном полусне… Погоди-ка, а если да? Если да, то… Он боялся даже думать об этом. Сиротка Кройндл могла бы быть его собственной дочерью. Не из-за этого ли его мать так раздражена, так зла на него до сих пор?
У Алтерки дух перехватило от этой мысли. Сердце так заколотилось, что ему пришлось сесть в кровати, подперев спину высокой подушкой. Но тут он вдруг услыхал далекий плач, похожий на летнее мяуканье кошки. Звук повторился. На этот раз он был короче, но сильнее. Всхлип… Алтерка насторожился еще больше. Ему начало казаться, что это человек. Что это его мама тихо плачет в своей постели.
Он нащупал в темноте шлепанцы, накинул на себя халат и стал руками нащупывать путь в незнакомом коридоре. Он шел туда, откуда доносился плач. Так он двигался на цыпочках, пока не добрался до двери материнской спальни и не открыл ее. Всхлипывания сразу же стихли, и раздался встревоженный крик:
— Кто здесь?
— Я, мама.
Перепуганный голос стал еще более резким и хриплым:
— Что ты тут делаешь? Чего ты еще хочешь?.. Уходи! Уходи!
Алтерка смягчил свой голос, насколько мог:
— Я слышал, мамочка, что ты плачешь… Почему ты плачешь?
Она ничего не ответила, только тяжело дышала. До ушей Алтерки доносилось ее нездоровое, сопящее дыхание. Он ждал, стоя в дверях, боясь сделать хотя бы шаг внутрь.
И вдруг она снова закричала:
— Я не хочу!.. Не хочу, чтобы было темно. Принеси лампадку! Она на кухне!.. Принеси сюда!
Он послушался.
В желтоватом свете коптилки он увидел, что глаза у нее красные и опухшие. То есть она еще даже не засыпала, все время плакала. Его охватили глубокая жалость к ней и злость на себя, потому что он теперь считал себя виноватым во всем этом…
— Смотри, смотри, мама! — начал он жаловаться, как мальчишка, — Я окружен какими-то тайнами… Я догадываюсь о чем-то, но…
— Догадываешься? — резко перебила его она. — О чем?
— Сказать?
— Скажи, скажи!.. — прошептала она.
Казалось, она была в полуобморочном состоянии. Голос ее был хриплым, как у пьяной.
— Я знаю, что Кройндл… Ныне покойная Кройндл донесла тебе на меня. Она тебе все рассказала.
— Ах, э-это… — снова оживилась Эстерка. Ее голос стал яснее, поведение — спокойнее.
— Это! — сердито подтвердил Алтерка. — Конечно, это! Чего еще ты хочешь? Чтобы я человека убил?..
— Может быть, да… — криво усмехнулась Эстерка.
— Что за шутки? Я ведь помню. Уже тогда, в Шклове, ты переменилась ко мне. Совсем переменилась. Ты сидела в дедушкином кабинете, а когда я к тебе зашел, начала меня прогонять. Тогда ты в первый раз
