община думает по тому или иному поводу, просто спросите муфтия — он думает за всех. Однако, судя по тому, как он слушает Хойла, который с безукоризненной дипломатичностью просит меня облагодетельствовать, бедняге трудно удержать в голове столь пространные рассуждения. Пока Хойл излагает суть дела, он, страдальчески морщась, сдвигает тюрбан со лба, при этом кряхтя и фыркая. Я убедился в том, что Хойл — блестящий оратор. Во всяком случае, муфтий не смог найти ни одного возражения. Мы сердечно пожимаем друг другу руки, и я произношу небольшую речь по-гречески, на которую он отвечает по-турецки. Мы не понимаем друг друга, но рамки приличия гарантируют, что слова произнесены вполне пристойные и лестные. Наше соглашение скрепляет посещение могилы Хаскмета, турецкого поэта-сатирика, погребенного на огражденном стенами участке в углу кладбища. Надгробие выщерблено и все в следах от дождей. Об него чешет бок коза, привязанная к карликовому эвкалипту у стены, она что-то жует. Я кладу руку на камень — он теплый, прогретый солнцем. Кем был Хаскмет [30] и почему его сослали сюда, на это забытое кладбище, заполненное чинными могилами турецких государственных служащих? Гидеону будет о чем поразмышлять после обеда. Как бы то ни было — дом мой.
Мы втроем идем по печальному, но прекрасному кладбищу, иногда останавливаясь в тени высоких раскачивающихся деревьев, это когда Хойл расшифровывает письмена на надгробии или угощает муфтия шоколадкой из серебряной коробочки, которую постоянно носит в кармане. Под ногами хрустят сухие серпики эвкалиптовых листьев. Кладбище в плачевном состоянии. Многие надгробия рассыпались на куски, остальные почти не видны под ворохом опавших листьев. В основном, тут погребены чиновники. Но попадаются и политические ссыльные. По могилам можно определить пол усопшего: тяжелый мраморный тюрбан, венчающий надгробие, означает мужчину, нечто вроде мраморного ананаса — женщину. У крупных сановников есть личные маленькие склепы — нечто вроде будки часового со сводчатой крышей и зарешеченными окнами. Но теперь многие каменные тюрбаны, сброшенные ветром и дождем, лежат на дорожках, как отбитые головы статуй. Мы огибаем последний ряд могил и ныряем в густые заросли олеандров, скрывающие дом. Внезапно появляется дорожка, и по ней мы доходим до виллы Клеобула, до клумб, засаженных тигровыми лилиями, и огромного баобаба, чьи ветки достигают ограды. Хойл тоже заметил особенную плотность здешней тишины, потому что он говорит:
— Слышите? — и поднимает руку.
Мы стоим и слушаем свое дыхание. Вдали, за занавесом тишины, слышен обыденный шум машин на дороге. Но зелень так густа, что дом и сад — точно под стеклянным колпаком. Муфтий кивает, словно соглашаясь, и выдувает дымящийся окурок из мундштука на дорожку.
— Он говорит, что вы будете здесь счастливы, — говорит Хойл.
День Святого Константина — день коронации для инжира и граната; владельцы деревьев специально приходят и украшают их венками из олеандра и дикого майорана. Крестьяне называют это «обручением», цель обряда — заставить деревья плодоносить. Если хозяин не совершит обряд, деревья решат, что он умер, и от горя не дадут плодов. Схожие верования запрещают рвать асфодели, поскольку это мешает росту плодов.
Мы видим четырех детей, идущих, взявшись за руки. Старший, круглощекий мальчик лет девяти, курит сигарету и говорит тоном, не допускающим возражений. Они не видят нас, скрытых тенью оливы, замечают только когда мы сталкиваемся почти лицом к лицу. На миг они останавливаются в замешательстве, потом пускаются наутек. Мы здороваемся с ними по-гречески, но они не отвечают. Мы — неверные. Младшая оборачивается на бегу и плюет. Мгновенно вспоминаются все ужасы Египта: удушающее зверство ислама и все то, что он означает — фанатизм, жестокость и невежество. Но здесь все грубые неровности веры тщательно сглажены; минареты изящно и стройно возвышаются над рыночной площадью, крики муэдзина звучат в свете зари мягко и мелодично. Муфтий с патриархальным лицом, в красной феске и башмаках с резиновыми вставками, задумчиво курит сигарету во дворе мечети и приветствует правоверных. Родос преобразил ислам и с делал его частью самого себя, такого кроткого в своей буйной зелени.
Побелка, немного цветной керамики и яркие занавески превратили маленькую виллу Клеобула в самую чудесную студию, о которой можно мечтать. Всю последнюю неделю Э. была занята тем, что ныряла в турецкий квартал, чтобы как можно дешевле закупить все необходимое. Теперь работа закончена, и мне наконец-то разрешено оценить результат. Кровать, стол и книжный шкаф взяты взаймы в хранилище трофейных вещей. Керамика — дар ларам от Эгона Хюбера. Занавески, пестрый деревенский коврик и турецкое покрывало, на котором изображен фикус, а под ним пышнотелая принцесса с бровями, похожими на кисточки для акварели, играющая на лютне. Занавески, коврик и покрывало стоили всего десять фунтов. Я совершенно онемел от счастья. Настолько, что на мгновение Э. кажется, что мне это все не нравится.
— Что-нибудь не так? — спрашивает она.
Нет, все так. Но к ощущению собственного пространства после стольких лет жизни на чемоданах и в общих квартирах нужно снова привыкнуть; мы вытягиваем руки, будто антенны, исследуя маленькую комнатку, мы вертимся в разные стороны; то на одном стуле посидим, то на другом. Нам предстоит заново от крыть для себя пространство, свет и уединение во всем их многогранном разнообразии. Кажется, что тишина насыщена тысячами забытых сущностей, каким-то образом сохранившихся в пестром деревенском коврике, в грубых теплых керамических вещицах, на которых Хюбер с такой любовью начертил эти танцующие фигуры, в этой серебристо-зеленой оливе, в этом ослике, который трусит по пыльной дороге. Примерно то же чувство охватывает тебя, когда в уме складываются стихи, их контуры туманны, их формы зачаточны… а потом белый лист, на котором ты нацарапал и зачеркнул десяток слов, ослепляет, как прожектор, парализует тебя множеством заключенных в нем возможностей, своим первозданным спокойствием, противостоящим твоему внутреннему напряжению…
Мы все бродим и бродим по маленькой комнатке, и в какой-то момент дверь распахивается, и появляются Гидеон, Хойл и бочонок красного вина, с помощью которого они предлагают совершить «инаугурацию» дома. Отличная мысль. Мы удаляемся на полянку, которой предстоит стать нашей столовой, и устраиваемся за раскрашенным столом, выстроенным вокруг баобаба. Я надеюсь, что подобных вечеров будет еще много — мирных вечеров, проведенных за праздной болтовней, а когда спустится ночь, будут зажжены свечи, и в розовом озерце света, отвоеванного у тьмы, я увижу лица своих друзей: Гидеона, спорящего так яростно, что у него вывалился монокль, отрешенно улыбающегося Хойла, Миллза, умудряющегося одновременно смеяться и говорить, и Э., которая с улыбкой слушает наших гостей, подперев рукой подбородок, темные волосы блестят, как шелк…
