приезде Мицы в Сулину, чтобы не поняла жена, давал телеграмму: «Завтра прибывает ящик».
Так это название и осталось за ней. Никто даже и не знал ее настоящей фамилии. Странная тоска по путешествиям, мечта уехать в Америку, где у нее были родственники из Трансильвании, заставляла ее тянуться к морякам. Покинуть родину она так и не решилась, но зато навсегда осталась верной морскому флоту.
Возраст и опыт сделали Мицу расчетливой, опа приобрела хорошие манеры и рассудительность. Она остановила свой выбор на одном капитане, старом холостяке. Тактично и настойчиво добивалась она осуществления выработанного плана, чтобы обеспечить себе спокойное будущее уважаемой дамы.
У Герасе их встретили дружными аплодисментами. То, что женщины были приглашены в узкий кружок к Герасе, было для них особой честью, потому что на сей раз там собирались не на обычную «смешанную попойку».
Ночное заведение Герасе обслуживало все категории клиентов.
Среди различных отдельных «кабинетов» в глубине помещения была темная комната, называвшаяся «камера-обскура», специально предназначенная для оргий, которые устраивали моряки.
О кутежах моряков на берегу слава разносилась далеко. Это были электрические разряды, которые являлись неизбежным следствием монашеской жизни и суровой дисциплины на борту.
И чем строже был режим во время плавания, тем разгульнее оказывались попойки на берегу.
В этот вечер, «моряков возглавив дружную семью, грустно вспоминая молодость свою» (как пели ему товарищи), руководил кутежом механик Митаки.
Рыжий, коренастый весельчак, он за свое добросердечие был любимцем всех офицеров и матросов. Он окончил школу судовых механиков во Франции, где его фамилия читалась — Миташ. Поскольку профессия обязывала его лазить по всем пароходным трюмам, откуда он всегда выбирался перемазанным с головы до ног, то товарищи прозвали его — Капитан Грязь. На него даже были сочинены довольно едкие стихи, являвшиеся пародией на «Сержанта» Александри:
Мундир его был грязный,
Но на груди сияли
И краска и тавот [19].
У Герасе обычно ели страшно соленую брынзу из Брэилы и переперченную уху из карасей, зато пили настоящее шампанское, беспошлинно ввозимое в страну, поскольку Сулина считалась порто-франко.
Но в этот вечер на столе у моряков красовался железный таз со свежей, чуть-чуть присоленной черной икрой.
Липованин Петрушка, рыбак-разбойник, как называли его, ученик и доверенное лицо Калаврезо, доставил икру из Катарлеза. Таким образом хозяин платил долг чести капитану-механику, который установил насосы на его спасательном понтоне.
— Если бы хозяин не уехал вчера в Стамбул, — приговаривал Петрушка, — он бы вам приготовил такие кушанья, какие только он и умеет, — пальчики оближешь: рагу из черепахи и филе из змеи.
Пожилой капитан по прозвищу Папаки, избранный за свой почтенный возраст председателем, убежденный холостяк, которому врачи давно запретили пить, довольствовался одной лишь газированной водой, но выражал свое мнение как давний специалист по части пития:
— К черной икре полагается подавать крепкое красное вино, а вы подсовываете эту водичку.
Герасе привозили на итальянских пароходах красное вино из Катании, такое крепкое и вяжущее, что его называли смолой и пили только в определенной пропорции, установленной председателем стола: В+2в, то есть одна часть вина на две части воды.
— Хороший парень Миташ, — меланхолически рассуждал Барбэ Рошие, — жалко, что мы его теряем. Женится, погрязнет в семье и для нас уже станет пропащим человеком.
— Разве это общее правило? — попытался вставить свое слово молодой офицер.
— Эх, глупыш! Ты не знаешь, что такое женитьба? Для женщины это начало, а для мужчины — конец. Она вступает в свет, а он покидает его. Не знаю, кто это сказал, но сказал отлично: супружество — золотая цепь, когда надеваешь ее; свинцовая, когда носишь, и железная, когда пытаешься разорвать.
— Как, доктор, разве тебе никогда не приходило в голову жениться! — спросил капитан, отец шестерых детей.
— Я должен ответить так же, как отвечал на этот вопрос один философ: иногда и я думаю о женитьбе, но чаще всего это бывает по утрам.
Итальянское вино подогрело атмосферу в камере-обскуре. Словно фейерверк с ракетами и петардами, среди общего шума, подобному ропоту расходившегося моря, взрывался смех, шутки, перекрещивались остроты.
Тонкие остроты, сальные анекдоты, смелые замечания, откровенные пошлости, самые резкие мнения о женщинах — все это высказывалось громко, с той циничностью, которая присуща мужчинам. Никакого смущения. Никто не стеснялся, никто не чувствовал себя оскорбленным, хотя вокруг стола сидело много женатых офицеров, хороших мужей, прекрасных отцов. Чувство мужской солидарности как будто связывало всех молчаливым договором.
Доктор любил поговорить и слушал себя с удовольствием.
— Женщины, господа, принадлежат к разряду низших млекопитающих. Монтень был абсолютно прав. Мы, мужчины, восхищаясь телесной красотой, прощаем женщинам их духовные слабости, но еще не было никогда такого случая, чтобы какая-нибудь женщина отдала свою руку дряхлеющему мужчине ради его духовной красоты. Весьма печально, но пока не существует какого-либо другого средства для продолжения человеческого рода, помимо женщины. Женщина — это только сердце, оно управляет даже ее головой.
Если имеется выбор между нахальным и деликатным мужчиной, то самая деликатная женщина выберет нахального.
Верная женщина — это та, которая упорно предпочитает жить с одним мужчиной, потому что ей нравится мучить только одного человека.
— С другой стороны, — один из лейтенантов решился вставить слышанную им где-то фразу, — есть такие женщины, которые настолько любят мужей, что берут себе любовников, дабы сохранить благоверных.
Поскольку шутка произвела эффект и вызвала громкий смех сидящих вокруг стола, осмелевший лейтенант стал сыпать дешевыми злыми шутками, направленными против женщин.
— В каком месяце женщины говорят меньше всего?
— В феврале, — крикнул кто-то на другом конце стола, — потому что февраль самый короткий месяц.
— Что такое декольте? — задал вопрос лейтенант и сам же ответил на него: — Это щель между досками забора. Любопытный мужчина останавливается перед ней, но отваживается только заглянуть в нее.
Попойка была в полном разгаре, когда за дверью камеры-обскуры послышалось тихое бренчание струн.
— Буланже! Браво, Буланже! Цыгане прибыли…
Буланже, чистокровный цыган, известный музыкант из Тульчи, носил такую же бородку, как и прославленный французский генерал. Он всегда ходил в черном. Летом он носил сюртук, позеленевший от времени, «шмокин», а зимой короткое пальтишко.
Сгорбленный чернолицый цимбалист с обвисшими усами и закрытыми глазами, механически ударял молоточками по струнам, заглушая их своими сухими пальцами. У пузатого, толстощекого флейтиста были белые выпученные глаза.
Последней появилась цыганочка, еще совсем молодая, но полненькая, с круглыми бедрами, белыми зубами и жгучими, игривыми глазками.
Ее появление вызвало в зале восторг.
— Это Фица, моя новая певунья, — отрекомендовал ее, улыбаясь, Буланже и, понизив тон, добавил: — Она девушка… Честное слово! Разрази меня гром,
